Андрей Иванов - Харбинские мотыльки
По вечерам — все как обычно: горячий чай, вино, табак, — но даже это пустое. Шуршу бумажками. Курю — пустой дым пускаю. Ничего не чувствую. От вина не хмелею. Даже голод не томит, могу не есть трое суток — и хоть бы что!
Свет стал совсем предательский, размывает все. Хожу наугад, говорю на авось — поймут, нет, как-нибудь… да и все равно! Слышу — идут навстречу, не вижу кто, сторонюсь, стою, жду, руками стену ощупываю, пройдут — иду дальше. Иногда здороваются, а кто, не знаю. Такие вечера. Как только вечер, свет упал, все отрезало, погасло. Зажгу свечу — вижу, погасло — мир канул ведром в колодец.
Меня это обстоятельство укрепляет — меньше выхожу, меньше говорю и думать стал меньше. Лишних встреч стало совсем мало. И не надо. Только отчаяние наслаивается на душу от разговоров. Все жалуются. Ржавеет внутри.
Ворох листвы в каждом дворе. Дни быстро угасают. Опять зашел к Трюде, посидели, посумерничали. Опять не понимаю ее, а она — меня. Отец ее уже не встает, и тем более совестно мне там появляться. Хожу парками. Кучи листвы горят каждый день. В одной куче варежка дворника горела, видел его в кустах: ходит-бродит, шевеля голыми пальцами, варежку ищет и бормочет что-то, пьяненький.
Сегодня сухой, похрустывающий воздух. Гулял возле тюрьмы. Море едва ворочалось. Оно было во сне. Я сидел на камне и думал о чем-то… в голове играл оркестр, вылезали на сцену актеры, то один, то другой, опровергали друг друга, я слушал. И вдруг — тишина, и я совершенно отчетливо понимаю: не о том думаю!
Так отчетливо было это понимание, что еще долго сидел как связанный, боясь шелохнуться.
январь 1927, Юрьев — РевельБыл в Юрьеве. Привез целую коробку книг и деревянных болванов, что изготовил для меня Иван. Крашу. Сам он забегался и стал, как моль, буркнул, что «Лотос» больше не существует, таким тоном, словно кто-то умер. Сильно волнуясь, Иван сказал, что теперь вместо «Лотоса» будет какое-то братство. Может быть, он так волновался из-за девушки, с которой меня познакомил Тимофей. Варенька. Кажется, она сильно нравится Ивану. Впрочем, ерунда. Конопатая хохотушка-трещотка. От нее в ушах два дня после звенело. Недавно из Парижа приехала. Вместе с Верой Аркадьевной и Ольгой они все ходят в РСХД. Тимофей дал новые стихи почитать. Странные. Ils me semblent Baudelaire ou bien «Illuminations» de Rimbaud.[50] Хотя он не знает французского, читает англичан: Суинберна и какого-то Элиота. (Давно ничего не читал.)
У них там живет странный человек, о котором вскользь говорил Алексей, послушник, вернувшийся в мир: выглядит он жутко. Тимофей сказал, что он воет по ночам и стенает.
Иван рассказал о брате: монастырь… Париж, Берлин… — Вот как: окунулся! — Дал письмо почитать. «Тут вот отдельно для вас Алексей написал»… Там опять: "Нельзя ли что-нибудь опубликовать за небольшой гонорар? Покажите Стропилину, будьте так добры. Им там совсем не на что жить". — Я не сразу понял, о ком это он. Читаю дальше: "Иван работает то в типографии, то иконы рисует, то деревянных солдатиков вырезает и матрешек красит. Пока свет есть, работа без перерыва. А потом при свечах и лучине. Работы не найти. Профессия нужна, а без знания эстонского никто по профессии не даст работать. А учиться дорого".
Извечный разговор, каждый второй. Мы с Иваном переговорили об этом коротко: я сказал, что сам чудом устроился — повезло. Промелькнула зависть (а может, показалось). Письма взял. Что ж, покажу, передам, мне не трудно; я добавил, что брат его мне писал, только не понял, чего от меня он хотел. Тут Иван стал нервничать, ходить по комнате, сказал, что брату в Париже некуда сунуться было, вот он и написал, теперь вроде бы не собирается возвращаться. «В этих письмах все и найдете». Толстенная пачка! Целый роман!
* * *Алексей так красочно расписывал свои трудности и лишения, что Реброву не верилось: выходило больно литературно.
В Германии ему было очень тяжело: полно безработных, высокие цены, спешка и непонятный говор. Поначалу Алексей жил в Армии спасения, но и это выходило слишком дорого, нашел комнатку в подвальчике за 25 марок, без воды и туалета (ходил справлять нужду в подвал соседнего дома или у речки под мостом, т. е. — где попало), без электричества, с потолком настолько низким, что Алексей, человек роста выше среднего, принужден был ходить сильно сгорбившись; он делил эту комнатку с одним русским, который хорошо говорил по-немецки, ходил с ним ловить рыбу, он здорово наловчился дергать карасей из запущенного пруда, этим и питались. Этот русский был из Сибири, росточка такого маленького, что неудобства не замечал совершенно. У него на все, что бы ни случилось, была присказка: мал да удал. Поймал рыбу — мал да удал. Поскользнулся, башмак порвал — мал да удал ан впросак попал. Говорить с ним было не о чем. Алексей искал души, но никто его близко к себе не подпускал. В Германии все русские совсем онемчурились и в себя заперлись, каждый о себе в первую очередь думает, записал Алексей. Ему повезло: познакомился в эстонском консульстве с Борисом Вильде! Какая удача! Он ввел его в круг… Сам тоже бедствует, но не теряет присутствия духа, и потому фортуна вертится под его дудочку, с восторгом писал Алексей. Некоторое время он с ним встречался. Вильде много расспрашивал Алексея, а тот охотно ему все про всех выбалтывал: Валаам, Псково-Печерский монастырь, последнее странствие в Ревель, смерть писательницы Гончаровой, деятельность Терниковского, посещение Реброва…
— До чего таинственная личность поселилась в Ревеле! Ваш тезка, Ребров, художник, фотограф-изобретатель… Слыхали про него?
Вильде не слыхал, жадно слушал, улыбался. Спрашивал: как там Стропилин?.. пишет?
— Стропилин пишет роман! — воскликнул Алексей.
— Да неужели сподобился?
— Да, — серьезно сказал Алексей, — и, по словам художника Реброва, в этот роман входит все: каждая газетная новость, каждый случайный разговор…
— О! — только и восклицал Вильде.
— …каждый штрих и всякая мелочь…
— О!
— … а также сны…
— О!
Они встречались чуть ли не каждый день на протяжении полуго-да. Вильде посмеялся над комнатой с низким потолком и пригласил Алексея пожить у него. В кино его водил, в кафе. Предлагал Алексею вино, но тот отказывался, пил чай с булочками, а молодой писатель пил вино и хвастал:
— Вчера вы не пошли со мной, потащились в церковь, а между прочим, ужинал я в эстонском клубе. Был в гостях у самого консула! Он наслышан, что я сильный шахматист, заметив меня в клубе, пригласил к себе сразиться в шахматы, бросил вызов, так сказать. Обыграл его в два счета! Он не сдался. Давайте, говорит, реванш, требую реванша, но в карты! Я сказал, что играю только на деньги, пусть смешные, но деньги, но так как у меня ни пфеннинга, он заорал: вот вам 5 марок за мое поражение в шахматы, дайте мне их в карты отыграть. И что вы думаете? Я ушел с десятью марками! Так что, если хотите эклер, не стесняйтесь, я куплю вам эклеров.
Алексей отказался от эклеров, но намекнул, что знает одну студенческую столовую, где хорошо и недорого кормят. Вильде согласился.
Ходили в варьете, где Вильде опять бравировал:
— Был у турецкого атташе и там заполучил несколько знакомств, — показал карточки. — Теперь у меня есть несколько хороших зацепок во Франции, так что если вы надумаете ехать в Париж, так и быть, я дам вам письмо с собой и номер телефона. Что ваш Богословский институт?
— Жду. Молчат. Перенесли решение на следующий год.
— Странно! Я слыхал, они там частенько принимают, а вы с опытом: два года в монастыре! Должны бы принять. И как вы выдержали два года в монастыре?! Я не выдержал бы, — хохотнул, — падок, простите за откровенность, на выпивку и ходок. Сами видите, какое у меня тут увлечение случилось.
Алексей ухмыльнулся, погладил бороду. История с китаянкой, с которой Вильде мелькал там и тут, якобы давая ей уроки немецкого и русского, сильно смешила Алексея, но при этом он конфузился тоже, так как все эти истории, которые случались с Вильде на каждом шагу, пугали его. Он не знал, как это воспринимать. С одной стороны, Вильде шутил (правда, история с пистолетом, которым он размахивал в Екатеринентале, за что его чуть не исключили из университета, была не такой уж смешной), выставлял себя фигурой комической, с другой стороны — он в самом деле ухлестывал за женщинами и пил, и даже курил гашиш с испанцами. Алексей это считал развратом, а хождение по кафе и варьете — расточительством. У Алексея должен быть другой товарищ. Мелькало слово соратник, — Ребров догадался, что Алексей давненько себе подыскивал соратника, с легкостью представил, каким тот должен быть: вместо коловращения и беготни за юбками он должен посвящать всего себя религиозной деятельности и борьбе, писать каждый день несколько десятков страниц какой-нибудь галиматьи и молиться. Несомненно, Вильде на эту роль никак не подходит (и я тоже!): к политике и религии он был совершенно равнодушен. Алексей это понял и расстроился, но продолжал следить за Вильде. Не восхищаться им нельзя. Он заставит восхищаться собою любого.
