Мария Фагиаш - Сестры-близнецы, или Суд чести
Перед обедом Годенхаузен погрузился в чтение французского романа и продолжал читать его и за обедом, что вовсе не было его привычкой. Его манеры были до сих пор всегда безупречны — или почти всегда. Он бывал иногда не в настроении, но, в любом случае, не в таком плохом, как это случалось с его дядей генералом. Алекса наблюдала за ним. По нему не было заметно то смятение, которое, несомненно, после этих заголовков в утренних газетах бушевало в его душе.
Он отложил книгу, чтобы положить себе жаркое, но тут же взялся за нее снова, на этот раз вверх ногами. Она больше не смогла сдержаться.
— Должно быть, очень интересная книга, — сказала она резче, чем хотела.
— Что ты сказала? — Он недоуменно смотрел на нее.
У нее мгновенно пересохло во рту, и она с трудом выдавила из себя:
— Я сказала, что книга, наверное, настолько захватывающая, что ты ее можешь читать вверх ногами.
Он покраснел и отложил роман в сторону.
— Я не читал ее вверх ногами.
— Но держал! — В ее тоне звучала горечь, и слезы уже подступали к глазам. — Ты прячешься за этой книжонкой, потому что не хочешь говорить со мной. Но напрасно. Я прекрасно знаю, когда ты не желаешь говорить со мной.
— Но как раз ты это и делаешь, — сказал он ледяным и не терпящим возражения тоном. И вдруг его прорвало: — В этом доме может человек спокойно отдохнуть? Где-нибудь можно найти место, чтобы к тебе не приставали?
У нее чуть не вырвалось: «На вилле у Хохенау», но выражение откровенной боли на его болезненно бледном лице заставило ее замолчать. Инстинктивно она почувствовала, что стоит у грани, перейти которую становилось опасным. Конец их отношениям, который и так мелькал иногда в ее фантазиях, приобретал реальные очертания. Одновременно она не могла расстаться со своими иллюзиями, не была готова полностью их утратить. Ганс Гюнтер был ее мужем, ее первым и единственным возлюбленным. Ее неверность в большей степени укрепляла их брак, чем ослабляла, — особенно теперь, когда с этим было все кончено. Человек, с которым она ему изменяла, любил не ее, а ее умершую сестру. Это было отрезвляющее открытие, и она, полная раскаяния и унижения, вернулась к тому, который еевзял в жены, который еежелал, не какую-то другую, а именно ее,Алексу. Конечно, он бывал иногда холоден и отстранен, но, видимо, это было в его натуре.
Обед закончился в молчании. Затем Ганс Гюнтер вернулся на службу, так и не сказав ей ни слова. Едва за ним захлопнулась дверь, она достала дрожащими руками «Дневное обозрение»и принялась за отчет о заседании двадцать третьего октября. При чтении показаний графини Мольтке ее охватил леденящий ужас. Каждое слово графини вызывало в памяти показания капрала и подтверждало их. Хотя Ганс Гюнтер и не называл брак мерзостью, но иногда он отпускал замечания, которые, когда она сейчас их припоминала, вызывали беспокойство. Ей доводилось слышать, как он называл женщин — разумеется, не ее — вечно неудовлетворенными сучками и даже кобылами, у которых весь разум между ног. Хотя она никогда не видела, чтобы он подносил платочек какого-нибудь приятеля к губам, но у него бывали на редкость сильные привязанности к определенным товарищам по службе. В отличие от Мольтке, такая дружба продолжалась, как правило, недолго, и он интересовался одновременно многими мужчинами. Алекса часто спрашивала себя, как это происходит, что он моментально близко сходился с новыми знакомыми, но уже через несколько недель забывал о них. Молодые лейтенанты, которые в первый и второй раз принимались у них на званых вечерах, как вернувшиеся домой братья, в третий раз вообще не появлялись.
За время их брака в эти четыре года определенные связи в обществе оставались неизменными, например с работниками Генерального штаба, флигель-адъютантами кайзера, принцами королевского дома или командирами полков. Их Ганс Гюнтер считал людьми, которые могли бы способствовать его карьере. Но он скучал в их обществе и рассматривал общение с ними как обязанность. Он появлялся с Алексой на их обязательных чаепитиях и приемах, терпеливо слушал бесконечные анекдоты мужчин и, исполняя долг, танцевал с их супругами и дочерьми. Не раз после таких вечеров он вымещал свое раздражение на Алексе, как если бы она была виновна в его муках. Она молча принимала это, полагая, что в какой-то мере он был прав. Она ничем не могла ему помочь, она не соответствовала идеалу образцовой жены прусского офицера. Острая на язычок, она часто допускала непочтительность и вызывала неудовольствие жен командиров ее мужа. Она была представлена ко двору, их приглашали на гала-концерты и приемы, но она так и не подружилась ни с одной гофдамой императрицы. Охлаждение в их отношениях объясняла себе Алекса еще и тем, что как партнерша она была далеко не идеальна. После прочтения отчетов о судебных заседаниях это стало для нее еще яснее.
И все-таки Алекса не могла себе полностью представить, что имеется в виду под «противоестественным развратом». Представить себе мужчин, которые любят друг друга и физически, — это было выше ее понимания. Они целуются и обнимаются, один прижимает к губам платочек другого, они пишут друг другу нежные письма, но что же еще? Ганс Гюнтер не делал ничего подобного, напротив, среди мужчин он выглядел более мужественным, чем среди женщин. В нем было так много молодого задора, он всегда был весел и предприимчив, словно школьник, вырвавшийся наконец на каникулы. И за это должен человек идти в тюрьму? Газеты писали о чудовищных мерзостях — наверное, это было что-то очень плохое.
Алекса должна с кем-то поговорить об этом, должна раз и навсегда разобраться во всем. Подруг у нее не было, на тетку Розу вообще рассчитывать не приходилось, в лучшем случае можно услышать только упреки. С ужасом она поняла, что в первом кризисе ее жизни она осталась одна, что она не знает ни одной человеческой души, которая могла бы ей помочь. Раньше она могла все, что требовало объяснений, обсудить с Гансом Гюнтером. Для этого нужно было только выбрать подходящий момент, и в конце концов все выяснялось, хотя и не всегда так, как она хотела бы. Но как она может теперь у него спрашивать об этих «мерзостях», которыми он занимался десять лет назад на вилле Адлер или позднее у графа Хохенау?
Ей пришел в голову Николас. Его имя вспоминалось ей, когда она еще читала заголовки газет. Он был единственным, к кому она могла обратиться. Ее охватило непреодолимое желание встретиться с ним. Она накинула шубку на неглиже и надела шляпу с широкими полями.
Шла вторая половина дня. Николас должен быть еще в посольстве. В поезде ее охватил страх, что она торопит события. Она должна была позвонить ему из Потсдама. Билет и извозчик стоят все-таки пятнадцать марок, и это будут выброшенные деньги, если она его не встретит. Она должна будет дать отчет о полученных от Ганса Гюнтера деньгах на домашние расходы, и, возможно, не обойдется без нагоняя.
В Берлине Алекса отправилась с вокзала прямиком к посольству Австро-Венгрии. В приемной она отметилась как фрейлейн Рети. Алекса не ожидала встретить здесь толпу служащих, посетителей и просителей и почувствовала себя неуютно. Она опасалась, что ее узнают, и уже пожалела, что пришла. Только теперь она заметила, что кайма ее неглиже выглядывает из-под ее черной каракулевой шубки. И тут она увидала Николаса, который спускался по лестнице, и все стеснение у нее исчезло. Она пошла ему навстречу.
— Что случилось, Алекса? — Он заметил, что она дрожит, и обнял ее, не обращая внимания на окружающих.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала она, чувствуя, что ее начинает знобить.
— Да, сейчас. Пойдем. — На улице он вспомнил, что в спешке не надел ни пальто, ни фуражку и не взял шпагу.
— Ты простудишься. — сказала она, когда на них налетел резкий порыв ветра.
Это было типичное для любой женщины замечание, когда она в холодную погоду видела мужчину без пальто, но для него это звучало как забота о нем, и что, возможно, она и любит его. Поэтому он не чувствовал никакого ветра, его охватило блаженное чувство счастья.
— И кроме того, ты получишь четырнадцать суток домашнего ареста, — сказала она с вымученной улыбкой.
— Я согласен на это. — Он махнул рукой извозчику, стоявшему неподалеку, и назвал ему свой адрес. — Ты со мной, остальное неважно. И уже очень давно.
— Нам лучше остаться здесь, у посольства. Я хочу поговорить с тобой. Поэтому я и пришла.
Его эйфория начала исчезать.
— Все, как ты захочешь. Мы поговорим, и больше ничего.
Она бросила на него взгляд со стороны.
— Я сказала что-то не так?
— Ты делаешь это постоянно. Но оставим это. — Садясь в экипаж, Алекса стукнулась головой о дверной проем, и шляпка сползла ей на лицо. Николас снял ее и нежно погладил ей волосы. — Итак, что же случилось?
