Джек Коуп - Прекрасный дом
— Ты надеешься, что выйдешь сухим из воды в этом деле? — спросил он, толкнув ногой винтовки.
— Аи, Том, сейчас все в опасности. Идешь по тропинке, а у ног твоих появляется змея. Молния может ударить в запряженного вола. Я знаю, ты солдат, Том, и оружие твоей армии направлено против нас.
— Ты это знал, но забыл.
— Я забывал это только тогда, когда видел тебя. Тогда я говорил себе: не может быть, чтобы белые люди хотели вырвать сердце у нас из груди.
— Я такой же белый, как и все остальные.
— Я рос вместе с тобой с тех самых пор, когда ты был во-от такой. — Он сладко улыбнулся, но глаза его были все еще налиты кровью. — Я знаю. Если бы все белые были такие же, как ты, то ни один черный в этой стране и не думал бы о крови. Мы любим мир, мы люди мира. Но, если нам суждено умереть, мы умрем по-своему.
— К чему этот разговор о крови и смерти?
— Нас уничтожают, Том. Ты это знаешь.
— Значит, вы намерены сражаться?
— Мы бы предпочли умереть, сражаясь, а человеку легче сражаться, имея в руках винтовку, а не ассагай, и он умирает спокойнее, если верит в бога.
С отчаянием в душе Том опустился на край кровати. Все эти мысли были так не свойственны Коломбу, но теперь он сжился с ними, и это особенно пугало Тома. Том вспомнил, как он вспылил, когда Маргарет помогла ему увидеть события в их истинном свете. Самый нищий черный раб, отбывающий принудительные работы, сохраняет в себе силу и свежесть, а те, кто стоит над ним, насквозь прогнили. Том имел в виду не какое-то определенное лицо, а законы, правительство и силу оружия вообще. Теперь он услышал свои же мысли, но из уст человека, охваченного смертельным отчаянием, С черными поступали так глубоко несправедливо, что они прибегли к последнему источнику мужества — возможности умереть без надежды на спасение, но глядя в лицо врагу.
— Как зовут твою жену? — спросил он.
— Люси.
— Как ты можешь подвергать ее такой опасности? Неужели ты думаешь, что полицейские отпустят ее живой и невредимой, если она угодит к ним в руки?
— В этих делах у нас нет разницы между мужчиной и женщиной.
Том вспомнил ярость, бушевавшую в груди старой Коко, и не стал спорить. Он сказал спокойно:
— Некоторые из тех, кто разжигает восстание, верят в него, не то что ты. Некоторые убеждены, что Черный Дом победит. Они видят, что многие из нас охвачены паникой, и черпают в этом силу. Но люди, охваченные паникой, опасны; если же у них в руках есть оружие, они невероятно опасны. Я хотел предупредить тебя и всех, кого я знаю, чтобы вы не попались в западню. Но ты уже попался. Чего ты добьешься? Ничего. Тебя уничтожат. Ты накличешь смерть на головы своих родных, своего племени и других племен.
— Том, мы не хотим смерти.
— Но вы мужчины. Вы знаете, к чему это приведет. Вы знаете, что сделал Эльтон с хлуби, вы знаете об уничтожении матабеле[15].
— Да, мы знаем.
— Ну, так что же?
— Ты родился в Англии. Я видел тебя, когда ты приехал сюда, — белый, а губы и щеки у тебя были красные. Это было странно, и я сказал себе: вот мальчик, такой же, как я, но родиться англичанином — значит родиться великим. Том, если бы твоя мать была зулуской, что бы ты делал?
— Не знаю, не могу представить себе, чтобы у меня была черная кожа.
— Значит, мы думаем нашей кожей?
Том поразмыслил, а затем сказал медленно:
— Да. Большинство людей в этой стране думают кожей, а не головой.
— И ты тоже?
— Иногда и я.
Коломб встал. С откинутой назад головой и полузакрытыми глазами он был похож на своего деда. Именно такую позу принимал Но-Ингиль, когда говорил самые значительные свои слова.
— Что ты сделаешь со мной? — спросил он, но Том неподвижно сидел на кровати, опустив голову и глядя в пол, и Коломб продолжал: — Аи, Том, неужели все кончено между нами? Я этого не хочу, не хочешь и ты — путь труден для каждого из нас. Мой путь — с людьми моей крови, а ты говоришь, что нас уничтожат. Белые, наверное, хотят, чтобы мы пали ниц, чтобы они могли прижать нас к земле ногой? Тогда уж мы никогда не поднимемся, и наш народ превратится в безымянный прах. Пусть ветер развеет его. Нет, говорят люди, Черный Дом слишком велик, чтобы его можно было сокрушить. Африка будет нашей, говорят они.
— Африка? — удивленно спросил Том.
Мысль эта, впервые услышанная из уст человека с черной кожей, казалась нелепой. Люди, для которых предел расстояния — однодневный переход, которые знали в своей округе имя каждого человека, каждого ребенка и кличку каждого вола и каждой коровы, начинали мечтать о возрождении могучего черного континента. В этой мечте жило мужество и глубокое сострадание к людям.
— Я ухожу, — сказал Коломб.
— Иди.
Они медлили, но других слов у них не нашлось. Коломб неторопливо поднял свои башмаки и кепку и вышел. Рыжий сеттер встретил его у двери и обнюхал, когда он проходил. Посредине комнаты все еще лежали четыре винтовки. Том смотрел мимо них в окно. Он видел как Коломб быстро пошел, почти побежал по направлению к воротам, скрытым среди камедных деревьев, и ни разу не оглянулся.
Глава XI
БУРЯ В СТЕПИ
Из дома с хриплым лаем выбежала собака. Том чистил свой дробовик и увидел в окно, что они подъезжают. Он медленно вышел и остановился на веранде под слепящими лучами солнца, глядя на поворот ржавой дороги, туда, где росли большие камедные деревья.
Был полдень, неподвижный воздух опьянял жарким, смолистым запахом кадров и елей. Они ехали в неуклюжей коляске, запряженной двумя мулами: старуха в синем полосатом платье и накрахмаленном чепце, а рядом с ней юноша в желтовато-серой одежде фермера. Это были буры, и Том, еще не видя отчетливо лица женщины, знал, что это Оума де Вет. Сердце его сильно забилось, а во рту пересохло. Уже четыре дня он ничего не получал от тетушки Анны. Она собиралась увезти Линду на неделю к морю, и больше он ничего не знал. Линда не решалась писать. День за днем ездил он в поселок и с письмом в руках задерживался в маленькой комнатке, где помещалось почтовое отделение, прислушиваясь к неровному стуку аппарата Морзе, словно надеялся, что провода наконец передадут ему долгожданное сообщение. У него так и стоял перед глазами маис, зреющий на полях: остроконечные, осыпавшие пыльцу цветы и пурпурно-золотистые кисти побегов, мимо которых он проезжал. Капуста, просо и картофель боролись с душившими их сорняками и осокой на запущенных полях у реки. Затянувшееся лето покрыло степь темно-синими и красными красками, и скот утопал по колено в траве, а шкуры коров были испещрены присосавшимися к ним клещами.
Коляска подъехала ближе, и он вышел навстречу Оуме. Она казалась взволнованной, глаза ее мягко светились на морщинистом лице, затененном чепцом.
— Так вот где ты живешь, дитя мое, — сказала она со вздохом, обнимая его. — Ах, ах, ах! Какой хорошенький домик! Его, кажется, выстроил Дютуа?
Утвердительно кивнув головой, Том повел ее через веранду в дом; там было прохладно. Молодой человек, оказавшийся одним из сыновей Ломбардов, отказался войти. Неуклюжий и упрямый, он сидел на своем месте в коляске и с недовольной гримасой на красивом белом лице заявил, что ему там «вполне удобно». Коляска была нагружена корзинками с провизией, подушками, одеялами и запасной упряжью, как будто Оума пустилась в далекое путешествие. Том знал эту странность за бурами, которые с беспредельным радушием принимали любого гостя, но не могли заставить себя переступить порог английского дома, и он сказал об этом Оуме.
— Вот негодник! — засмеялась она. — Посмотрел бы ты на него, когда он бегает за девушками!
Затем она снова стала серьезной, развязала ленты своего чепца и пригладила редкие пряди седых волос, бросая на него добрые, но тревожные взгляды.
— Том, моя маленькая внучка вернулась домой, — сказала она. — Стоффель привез ее из Грейтауна два дня назад. Дитя мое, мне больно смотреть на нее. Она думает, что погубила свою жизнь и что теперь ей незачем жить. Я ничего не понимаю, Том, дорогой, но я должна была приехать и повидать тебя, даже если это оказалось бы моим последним путешествием.
— Оума, я тоже не понимаю ее. Разрешит ли она мне навестить ее?
— Нет… Но ты хочешь этого?
— Всем сердцем, — ответил он.
— Быть может, тебе просто жаль ее, Том?
— Боже мой, неужели она так думает?
— Она этого боится. Вспомни горе и страдания этой бедной сиротки. Том, она так боится, что даже не вскрывала твоих писем. Нет, послушай, мой дорогой мальчик. Она собирается уехать обратно к своему деду Клаасенсу в Трансвааль и думает, что я отправилась в Уинен, чтобы все устроить. Но я сказала Дирку Ломбарду: «Поезжай в Парадиз», и вот мы здесь, как видишь.
— Если она хочет уехать, Оума…
— Она не хочет. Она страдает, говорю я тебе. Никогда в жизни я не видела ничего подобного. Она ходит как потерянная. И ты один можешь задержать ее здесь. Но только если ты пожелаешь этого всем сердцем, Том, всем сердцем.
