Джек Коуп - Прекрасный дом
Том окликнул женщину, но она исчезла. Карабкаясь по валунам и камням насыпи, он боялся, что вот-вот увидит ее всю израненную или даже мертвую. Вязанка разлетелась, и среди камней валялся хворост, но его владелицы нигде не было видно.
— Женщина, ты ушиблась? Где ты? Полиция уехала, я не полиция.
От беспрерывного гула степи ему казалось, что шумит у него в голове; никаких других звуков, даже хруста веток, не было слышно. Он стал собирать охапки хвороста из рассыпавшейся вязанки. Эти охапки показались ему странно тяжелыми. Одна из них выскользнула у него из рук, ударилась об острый камень, и он увидел в ней промасленный сверток. Даже не разворачивая дерюги, он понял, чтό в ней завернуто, и убедился в верности своей догадки, нащупав армейский карабин старого образца. Он сел на большой растрескавшийся валун и весь мгновенно покрылся потом — тело, лицо, ладони сразу сделались липкими. Вот доказательство более убедительное и страшное, чем заколотая свинья, но обе эти приметы означают одно и то же. Власти могли не принимать всерьез истребление свиней и домашней птицы. Но что сделали бы они, увидев это оружие? Он знал что. Округа кишела бы полицейскими и отрядами милиции. Они обыскивали бы краали, взламывали бы полы и сжигали бы хижины. По одному подозрению были бы арестованы сотни людей, начались бы насилия над женщинами и резня скота. И все-таки его долг был ясен ему: он должен задержать эту женщину и передать ее в руки властей для допроса. Он вспомнил о Коко в тюрьме Ренсбергс Дрифта. Допрос означает и что-то другое. Кто эта женщина? Возможно, даже она работает у него на ферме, ведь он определенно где-то видел ее, она показалась ему знакомой. Он сотни раз, с самого детства, видел зулусок с точно такими же вязанками хвороста на голове. В последний раз — он вдруг вспомнил — Коломб сидел на такой же вязанке, и эта женщина, возможно, его жена. Не ее ли застал он на берегу реки за стиркой белья? Он чувствовал, что догадка его верна, но не хотел признаться себе в этом. Жена ли это Коломба или нет, но он сделал такое открытие, от которого кровь застывает в жилах.
Том связал все четыре винтовки вместе и привязал их позади седла вместе со свертком с постелью. Время от времени он оглядывался, надеясь увидеть следящие за ним темные глаза или услышать шорох в кустах.
На следующее утро, проснувшись, он сразу оглядел комнату в поисках винтовок, но их нигде не было видно. Его собственные карабин, нарезное ружье и дробовик лежали на полке возле двери. Вошел Мбазо с чашкой чая в руках.
— Мбазо, ты не видел… вещей, которые я привез вчера?
— Нет, инкосана.
Том сидел, потирая заросший щетиной подбородок, и старался припомнить, куда он их дел.
— Под твоей кроватью лежат какие-то вещи, — сказал зулус и, нагнувшись, вытащил винтовки. Дерюга разорвалась, и они оба увидели черный, покрытый маслом металл и ремни от патронташей. Мбазо в испуге отпрянул, словно наступив на змею. В его темных добрых глазах вспыхнул страх, и он, ахнув, прикрыл рукой рот и на цыпочках вышел из комнаты.
Значит, Мбазо знал, чтό происходит, или инстинктивно чувствовал это, он был слишком молод и слишком честен, чтобы скрыть удивление. Если ему дать время, то тогда уж он не скажет ни слова и будет упрям как осел. А что сделает с ним полиция во время допроса? Проговорится ли парень?.. Или они будут бить его до тех пор, пока он не выболтает что-нибудь… имя или какие-нибудь сведения? От этого не застрахован ни один человек в долине. Нет, этого он не допустит. Он это предотвратит, уничтожив винтовки, и никому не скажет о них ни слова. Но все равно нельзя уничтожить того, что волнует народ, — нельзя охладить тот скрытый пыл, который все чувствуют, но не могут определить словами.
Том сложил винтовки в высокий голландский шкаф в ногах кровати и запер дверцу. Час спустя он отправился в путь в легкой коляске вместе с Мбазо. Дорога к большому дому была окаймлена молодыми платанами и дубами; когда-нибудь они образуют огромную, величественную аллею, но в это жаркое летнее утро, когда далекое небо казалось хрустальным и прозрачно-голубым, деревья были частью юного, полного надежд мира, дышащего здоровьем и жизненной силой. Удивительно, что, несмотря на подавленное настроение, мысли его постоянно возвращались к чему-то радостному и счастливому. Но он заставил себя снова задуматься над неприятным открытием, о котором лучше было бы забыть. Он вылез из коляски и пошел пешком, наслаждаясь прелестью утра и гадая, какие мысли наполняют в эту минуту голову Мбазо. За поворотом дороги перед ним предстал во всем величии Раштон Грейндж. Он вновь увидел тяжелое, приземистое здание, толстые, безобразные колонны портика и нелепые спиральные дымовые трубы. Его отец, человек недалекий, отличался от невежественных жителей краалей лишь тем, что ни во что не верил. Он был высокомерен и сдержан и в прошлом любил разглагольствовать о судьбах британской нации, ибо это был единственный миф, на который можно было опираться в сумбурной Африке. Теперь он уже не говорил об этом, но не потому, что отказался от своих прежних мыслей; он, собственно, и в них никогда не верил. Он говорил меньше просто потому, что случившийся с ним удар повлиял на его органы речи, и если он волновался, то из угла рта у него текла слюна и тогда он становился совсем жалким. А ему не нравилось казаться жалким. Его тяжелые челюсти были всегда крепко сжаты, и он злобно глядел вокруг жестокими светлыми глазами, веки которых иногда дергались — трудно сказать, от смеха или от гнева. Он хвастался тем, что еще никому не удалось убедить его в чем-либо. Его двоюродная сестра, миссис Эмма Мимприсс, вдова лет сорока, которая жила в Раштон Грейндже и вела там хозяйство, вот уже двадцать лет пыталась уговорить его обеспечить ежегодную ренту ей самой и ее осиротевшему сыну Яну. Она очень искусно всякий раз заводила об этом разговор, но он неизменно отвечал:
— Ты-то ведь не умрешь с голоду, моя дорогая Эм. Что же касается Яна, то ему недостает только одного, чтобы окончательно угробить себя, — денег. Поэтому я бы уж лучше дал ему яд.
Ян учился в Оксфорде и посылал матери письма, полные циничных замечаний по адресу мистера Филипа Эрскина.
В Раштон Грейндже были огромные сады, заросшие густой травой лужайки, великолепные розовые кусты, громадные клумбы и большая оранжерея, защищенная проволочной сеткой от летних ливней. В доме всегда бывали гости — компаньоны отца, друзья семьи или скотоводы, интересовавшиеся племенным скотом, который пасся на землях Эрскина. Управляющий и два белых надсмотрщика жили в коттеджах, недалеко от современных строений фермы, скрытой от главного здания зеленой стеной деревьев.
Отец сидел на террасе в кресле-каталке и завтракал. На его щеках играл здоровый, яркий румянец. Свою аппетитную трапезу он прервал только для того, чтобы кивнуть Тому и указать ему рукой на стул. Высокий слуга-зулус с лицом патриарха и убеленной сединами бородой стоял за креслом отца. Это был Умтакати, дядя Коломба, человек, перед которым Том благоговел с раннего детства.
— Я слышал, ты огорчаешь Хемпа, — заметил мистер Эрскин.
— Такого негодяя не огорчишь, он слишком толстокож для этого, — ответил Том.
— Ты не соображаешь, что говоришь.
— Нет, отец, я соображаю, и чем скорее он уберется отсюда, тем лучше.
Эрскин-старший продолжал свой завтрак, проворно двигая челюстями и руками, — он хотел показать, что успешно преодолевает свою немощь. Взгляд его был полон презрения, а брови сердито поднимались и опускались.
— Не примешиваются ли тут личные мотивы? Что ты имеешь против Хемпа?
Том почувствовал, как лицо его заливается краской.
— Значит, вы об этом хотели со мной говорить?
— С тобой нельзя говорить, ты становишься диким зверем.
Том кисло улыбнулся.
— Извините меня, — сказал он. — Я немного расстроен. Не будем говорить о Хемпах.
Филип Эрскин кивнул головой. Он любил лаконичную речь и сам говорил кратко, хотя привыкнуть к этому ему было нелегко.
— Видел ли ты миссис О’Нейл? Она прислала тебе записку.
— Мисс О’Нейл. Да, я ее видел.
— Отличная молодая женщина! Ей нет равной. Не могу понять, почему ее не приберет к рукам какой-нибудь парень.
Том сразу почувствовал себя неловко и был недоволен тем, что отец перевел разговор на женщин. Он поднялся, чтобы уйти.
— Я заказал для тебя в Спидейл Стад абердинского быка и двух телок. Их вышлют из Англии через два-три месяца.
— Чудесно, отец. Я очень вам благодарен.
— Почему тебе не нравятся девонцы?
— Они слишком нежны для степи — кожа да кости и никакого мяса. Абердинцы же — одно мясо, да и выносливы они очень, а если скрестить их с местной породой, то получится прекрасное стадо.
— Не нравится мне эта твоя затея со скрещиванием. Что станет с племенными производителями, если ты случишь их с тощими коровами из зарослей?
