Энн Райс - Иисус: Возвращение из Египта
— И ты тоже не ребенок! — вспыхнул он.
— А, понимаю! — сказал я с глубоким удовлетворением. — Сразу-то я не понял. Когда ты со мной, ты не знаешь, что случится потом, верно? Ты не знаешь, что будет! — Я залился смехом. — Ты обречен не знать, чем все закончится!
Он так рассердился, что не смог удержать улыбку на лице.
А как только улыбка исчезла, он заплакал. Он не мог сдержаться. Взрослый человек расплакался как ребенок, чего мне еще не доводилось видеть.
— Ты же знаешь, что я таков, каков есть, из любви, — проговорил он сквозь слезы. — То, что я есть, — из любви.
Мне стало жаль его. Но надо быть осторожным. Он закрыл лицо руками, но следил за мной сквозь пальцы. Да, он плакал, но в то же время наблюдал за мной, и мне было невыносимо жалко смотреть на него. Я не хотел его видеть. И помочь ему я не мог.
— Кто ты? — спросил он снова. Он сердился так, что даже перестал плакать, и протянул ко мне руки. — Я требую, чтобы ты сказал мне!
Я сделал шаг назад, прочь от него.
— Не смей прикасаться ко мне, — приказал я. Я не злился, просто хотел, чтобы он понял. — Никогда, никогда не прикасайся ко мне.
— А ты знаешь, что происходит сейчас в Иерусалиме? — спросил он. От гнева его лицо покраснело, а глаза становились все больше и больше.
Я не ответил ему.
— Давай я покажу тебе, ангельское дитя, — сказал он.
— Не утруждай себя, — отказался я.
И тем не менее вместо синего моря передо мной открылся просторный двор храма. Я не хотел его видеть. Я не хотел думать о людях, которые снова сражались друг с другом, как тогда, когда я был в Иерусалиме. Однако на этот раз все было гораздо хуже.
В римских солдат стреляли из луков с колоннады, в них бросали камни, повсюду люди бились на мечах, и так продолжалось до тех пор, пока из-за колонн не появилось пламя, ужасное, беспощадное пламя. Его языки извивались и хватали застигнутых врасплох евреев, и люди кричали и молили Господа о спасении.
Пожар охватил весь двор. Некоторые из евреев побросали оружие и бросились прямо в ревущий огонь, и римляне тоже побежали внутрь, а другие выходили с руками, полными сокровищ. Храмовых сокровищ, священных сокровищ, сокровищ Господа. Я не мог выносить вопли несчастных людей.
— Господи Всевышний, смилуйся над ними! — воскликнул я.
Мне было невыносимо страшно. Я дрожал. Все мои страхи вернулись ко мне, только теперь они стали еще больше. В моем мозгу вспыхивал один пожар за другим, как будто каждый язык пламени поджигал другой, и так до тех пор, пока огонь не достиг звезд.
«Из глубины взываю к Тебе, Господи».
— И это все, что ты можешь сделать? — спросил меня этот странный человек. Он стоял совсем близко от меня, нарядный в своем богатом облачении. Он улыбался, но в синих глазах горел гнев.
Я закрыл лицо руками. Я не мог смотреть. В ушах раздавался его голос:
— Я наблюдаю за тобой, ангельское дитя! Хочу посмотреть, что ты будешь делать. Ну так продолжай: ходи как дитя, ешь как дитя, играй как дитя, работай как дитя. Но я наблюдаю за тобой, — говорил он. — Может быть, не в моих силах узнать будущее, но я знаю одно: твоя мать — шлюха, твой отец — лжец, в твоем доме — земляные полы. Твое дело обречено на неудачу. Каждый день, каждый час ты проигрываешь, я знаю это. Ты думаешь, твои маленькие чудеса помогут этим глупым людям? Говорю тебе, всем правит хаос. А хаосом правлю я.
Я смотрел на него. Я знал, что, если захочу, могу ответить ему. Слова найдутся сами собой, и они расскажут мне то, о чем я пока не знаю, они извлекут это знание из моей головы с той же легкостью, с какой извлекут из моего рта звуки. И все станет передо мной как на ладони, все ответы, весь ход Времени. Но нет, этого не должно случиться. Нет, ни так, ни каким-либо другим образом. Я ничего не ответил ему. Его несчастье причиняло мне боль. Его потемневшее лицо причиняло мне боль. Его гнев ранил меня.
Я проснулся, лежа в полумраке, весь покрытый потом, мучаясь от жажды.
Единственным источником света была лампа. Со всех сторон доносились стоны. Я не понимал, где нахожусь, не знал, что это за комната, что за место — так сильно болела голова. Невыносимо.
Превозмогая боль, я возвращался к реальности. Я почувствовал, что недалеко сидит моя мама, но не рядом со мной, а с кем-то другим. Клеопа молился шепотом. И еще раздался странный голос, женский:
— Если так пойдет и дальше, ты не захочешь, чтобы она вернулась…
Я закрыл глаза, и мне приснился новый сон. Я видел поля пшеницы вокруг Назарета и цветущие миндальные деревья, такие же, как те, что мы видели, возвращаясь из Египта. Я видел деревни с белыми домами, прилепившимися к склонам холмов. Тонкие листочки, летящие в нежном дуновении ветра. Я видел воду. То существо снова хотело вторгнуться в мой сон, но я не пустил его. Нет, не хочу в мир дворцов и кораблей.
— Нет, — сказал я. — Я не пойду туда.
Мамин голос прошептал:
— Тебе снится сон. Не бойся. Я держу тебя. Все хорошо.
Хорошо.
Прошло много дней и ночей, прежде чем я вернулся в сознание. Мне потом об этом сказали.
И даже тогда я почти все время спал. Однажды меня разбудили рыдания и причитания, и я понял, что кто-то умер.
Когда я открыл глаза, то увидел, что моя мама кормит Маленького Симеона, который лежал среди подушек, укутанный одеялами. Рядом спала Маленькая Саломея. У нее было влажное от пота лицо, но я видел, что она тоже выздоравливает.
Мама взглянула на меня и улыбнулась. Однако лицо ее было бледным и печальным, я догадался, что она плакала, и еще я услышал, что одним из плачущих и стенающих в дальней комнате был Клеопа. Я снова слышал, как плачет взрослый мужчина. Совсем как в том сне.
— Скажи мне! — шепнул я маме. Страх сжимал мне горло.
— Детям лучше, — ответила она. — Разве ты не помнишь? Я говорила тебе еще вчера вечером.
— Нет, скажи мне кто.
Она не отвечала мне.
— Тетя Мария? — спросил я и повернулся, чтобы посмотреть туда, где она лежала все эти дни. Там было пусто.
Мама закрыла глаза и застонала. Я прильнул к ней, положил руку на колено, но не думаю, что она это почувствовала. Она качалась из стороны в сторону.
Когда я проснулся в следующий раз, уже шла поминальная трапеза. Во всяком случае, мне так показалось.
Я слышал, как играли флейты, эти звуки резали воздух как деревянные ножи.
Со мной был Иосиф, он заставил меня выпить немного супа. Рядом сидела Маленькая Саломея, взволнованная, с широко раскрытыми глазами.
— Ты знал, что моя мама умерла?
— Мне очень жаль, — сказал я.
— И младенец тоже умер, потому что был внутри ее.
— Мне очень жаль, — повторил я.
— Ее уже похоронили. Ее положили в пещеру.
Я промолчал.
Вошли мои тети, Саломея и Есфирь, они принесли Саломее супу, накормили ее и уложили. Маленькая Саломея без остановки задавала вопросы о своей матери.
— Ее накрыли? — спрашивала она. — Она была бледной?
Ее просили успокоиться.
— Она плакала, когда умирала?
Я заснул.
Когда я проснулся, дети в комнате все еще спали. Теперь здесь лежали и мои старшие братья, тоже заболевшие.
Я смог встать только на следующее утро.
Сначала я решил, что в доме все еще спят, и вышел во двор.
Было тепло. За время моей болезни листья на смоковнице стали очень большими. Виноградную лозу усыпали белые цветы. Высокое синее небо стояло надо всем огромным куполом; в нем плыли белые облака, не грозившие дождем.
Я был так голоден, что готов был съесть что угодно. Я не помнил, чтобы когда-нибудь так сильно хотел есть.
Из комнат, что занимал Клеопа со своей семьей на другой стороне двора, послышались голоса. Я вошел и увидел там маму и дядю. Они сидели на полу и разговаривали, перед ними стояли блюда с хлебом и соусом. Окно занавешивала лишь тонкая ткань. На плечи мамы и Клеопы падал свет.
Я присел рядом с мамой.
— …И буду заботиться о них. Я обниму их и прижму к себе, потому что теперь я их мать, а они — мои дети. — Вот что говорила она Клеопе. — Ты понимаешь меня? Теперь они мои дети. Они братья и сестры Иисуса и Иакова. Я могу позаботиться о них. Я хочу, чтобы ты верил мне. Все обращаются со мной как с ребенком, но я уже не девочка. Я буду им настоящей матерью. Мы все одна семья.
Клеопа кивал, но вид у него был рассеянный.
Он подал мне хлеба, прошептал слова благословения, и я повторил их за ним, тоже шепотом. А потом набросился на хлеб.
— Нет-нет, не ешь так быстро, — остановила меня мама. — Тебе еще нельзя. И выпей вот это. — Она придвинула ко мне чашку с водой. Мне же хотелось еще хлеба.
Мама провела рукой по моим волосам. Поцеловала меня.
— Ты слышал, что я говорила сейчас твоему дяде?
— Они мои братья и сестры, — кивнул я, — и всегда ими были. — И я затолкал в рот еще один кусок хлеба с соусом.
— Все, хватит, — сказала мама. Она собрала блюда с едой, поднялась и вышла из комнаты.
