Николай Гейнце - Князь Тавриды
Степан послушно встал и также послушно по ее приказанию снова сел в кресло.
На некоторое время наступило молчание.
По глазам Мазараки видно было, что она что-то соображала.
Степан Сидорович сидел, не поднимая на нее глаз.
— Как же-с, Калисфения Фемистокловна… — первый заговорил он.
— Что, как же? — спросила она.
— Положите, значит, гнев на милость…
— Что гнев… гнев пустяки… Меня рассердило то, что вы мне солгали… Ложь для меня хуже всего… Человеку, который солжет раз, я не могу уже верить… не могу уважать его.
— Говорю вам, перед истинным Богом, последний раз солгал перед вами, отныне моя душа будет перед вами как на ладонке, — произнес жалобным голосом Степан, и видимо для того, чтобы придать больше вероятности своим словам, перекрестился.
Калисфения Фемистокловна молчала.
— Так как же? — снова спросил он.
— Что же вы думаете делать с вашими деньгами? — не отвечая на вопрос, как бы вскользь, желая переменить разговор, сказала она.
— Да вот, надумал-было с вами в компании дело вести… Сами вы вечор говорили мне, что можно дело расширить, да только вам без мужчины трудно… Положиться нельзя на чужого…
— Да, да, это правда, какие уж нынче люди, пальца в рот не клади… откусят…
— Я смекнул, ежели мой капитал, да к вашей опытности прибавить, да мне для вас не чужим человеком сделаться, дело бы другое вышло, а то что у меня деньги в укладке задарма лежат, можно сказать — мертвыми…
— Это, конечно, последнее дело, капитал должен быть в обороте, приращаться, — заметила она.
— Теперь же мне он зачем. Ведь я бобыль. Один, как перст. Умру… все равно в казну отберут, коли полиция да подьячие не растащут.
— Зачем это говорить. Вы молоды, женитесь, дети будут, им оставите.
— Нет-с, Калисфения Фемистокловна, коли вы меня, можно сказать, оттолкнули да так кровно обидели, ни на ком я не женюсь, в монастырь пойду и капитал туда же пожертвую… Богу, значит, отдам.
В голосе Степана прозвучали решительные ноты. Калисфения Фемистокловна встрепенулась.
— Обидели… а вы не обижайтесь, мало ли что в горячности скажешь, не подумав иной раз такую околесицу понесешь, что хоть святых выноси, и отталкивать я вас не отталкивала, зачем добрыми людьми пренебрегать, добрые люди всегда пригодятся…
— Значит, дозволите надеяться? — поднял на нее свои глаза Степан Сидорыч.
В них блеснул луч радостной надежды.
— Дайте подумать, на такое дело сразу решаться не годится…
— Только дозвольте надеяться, а я подожду, с удовольствием подожду…
— Ждите!
Калисфения протянула ему руку.
Степан прильнул к ней губами и впился в нее страстным, продолжительным поцелуем.
— Заходите, потолкуем, — освободила она, наконец, свою руку.
— Вы, вот, говорите холоп, раб, а ежели теперь вдуматься, так ведь такой же человек, как и другие, — вдруг начал он, вспомнив нанесенную ему обиду.
— Говорю — погорячилась, а вы все помните, знаете русскую пословицу: «Кто старое помянет, тому глаз вон».
— Нет, я так, к слову, примером, завтра же припишусь в здешние мещане, а там и в купцы, и при капитале мне тотчас почет.
— Конечно, если человек с деньгами, тогда иное дело… — милостиво согласилась Калисфения Фемистокловна и встала.
— Без денег что и князь, только кинуть в грязь… — пошутил успокоившийся Степан.
— А сердиться вы перестаньте… — ласково сказала она и снова протянула ему руку.
Он уже стоя снова прильнул к ней долгим поцелуем.
— Пойдемте… Там, кажется, народу поприбавилось, — кивнула она в сторону кондитерской. — Заходите утречком, на досуге все перетолкуем.
Она даже шутя и улыбаясь повернула его плечами к выходу.
Он вышел в кондитерскую.
Там, действительно, уже было несколько новых посетителей.
У прилавка стояла дама и мальчик отпускал ей какое-то печенье.
Увидав выходящего из-за прилавка Степана, дама удивленно его окликнула.
— Степан Сидорыч!
Он тоже удивленно уставился на нее и, наконец, не менее удивленно произнес:
— Анна Филатьевна!
Это была Аннушка, бывшая горничная княгини Зинаиды Сергеевны.
— Какими судьбами вы сюда попали?..
— Дело было к хозяйке… — уклончиво произнес он, подумав про себя: «Нанесла нелегкая!»
— А я все к вам собираюсь.
— Ко мне…
— И к вам конечно, да и к княгинюшке, навестить ее, повидать. Уже сколько времени они приехав, а я все не соберусь, на дому все недосуг да недосуг…
— Меня-то вы там не найдете… — сказал Степан.
— Это почему же?..
— А потому, что я уже теперь при князе не состою… — отвечал он пониженным шепотом.
— А при ком же?
— При самом себе, Анна Филатьевна, при самом себе…
— Это как же?
— Вольную кназь пожаловав, так я от него на свою квартирку перебрался, здесь недалеко, на Садовой.
— А-а-а… — протянула Аннушка. — Ну, что же, княгиня успокоилась…
— Ох, Анна Филатьевна, не нам бы с вами это и вспоминать… Много грехов на душу мы из-за нее, голубушки, приняли…
— Да ведь мы не сами…
— Что я сам… Не моя была воля, княжеская… Да ведь сказать правду, вас ведь я не силком тянул…
— Вот вы какой… — деланно улыбнулась Аннушка. — А что ребенок? — шепотом добавила она.
— Умер.
— Умер?
— Месяца, родименький, не прожил и отдал Богу ангельскую душеньку.
— Ну, это к лучшему…
— И князь Андрей Павлович был того же мнения, когда я привез ему это известие…
— А все-таки я к княгине зайду, поклонюсь ее сиятельству…
— И не тяжело вам будет? Мне и так смотреть на нее невтерпеж было…
— Оно, конечно, не радость, а нельзя, тоже она мне благодетельница, ни меня, ни мужа не забывает.
— Это еще, по-моему, хуже. Ну, да как знаете… Прощенья просим… Мне недосуг…
— Заходите…
— Ваши гости.
Степан Сидорыч вышел из кондитерской.
VI
В ГРЕЧЕСКОМ ПЛЕНУ
Прошло два месяца.
Степан Сидорович за это время почти ежедневно бывал в кондитерской Мазараки и по утрам, и по вечерам.
Наконец, они с Калисфенией Фемистокловной столковались. Последняя наглядно убедилась, что ее поклонник действительно капиталист.
Для этого она очень наивно, чуть не сама, напросилась к нему в гости на кофе.
Сидорыч был на седьмом небе.
Он как ребенок радовался этому посещению. С утра привел в праздничный вид свою комнату — он нанимал ее от жильцов в доме недалеко от кондитерской, около Сенной — и ждал с бьющимся сердцем наступления назначенного часа.
То и дело приотворял он дверь своей комнаты, прислушиваясь не только к раздававшимся в квартире звонкам, — в квартире кроме него было еще несколько жильцов, — но даже ко всякому шуму на лестнице — его комната была крайняя.
Наконец, она явилась.
Он бросился снимать с нее верхнее платье, усадил в покойное кресло у накрытого для кофею стола, уставленного всевозможными лакомствами.
Прислуга подала самовар и кофейник.
Калисфения Фемистокловна меланхолически осматривала помещение ее поклонника.
— Вот моя убогая келийка… — проговорил он.
— Комната очень миленькая… главное, все так чисто, аккуратно… В мужчинах это редкость, — заметила Калисфения Фемистокловна.
Сидорыч даже покраснел от удовольствия.
— Я чистоту люблю… чистота это первое дело… — скромно опустил он глаза.
— А вы уверены в ваших хозяевах? Замки в дверях, кажется, не особенно надежды… Да и прислуга… — шепотом заговорила она, наклонившись почти совсем близко к Степану Сидоровичу и обдавая его запахом сильных духов.
— Хозяева люди хорошие… и прислуга тоже, да и замок у двери, это так на вид он кажется ненадежным, хороший замок… — отвечал он, тоже шепотом.
— Я к тому, мой друг, — она первый раз назвала его так нежно, — что хранить дома капитал опасно… Мы с вами так сошлись, что я думаю, что имею право спросить… подать дружеский совет…
Она сделала вид, что раскаивается в начатом разговоре, что не знает, удобно ли продолжать его.
Все это вместе со словами «мой друг» окончательно разнежило Степана Сидоровича, — он решил на искренность отвечать искренностью.
— Что вы, Калисфения Фемистокловна, я так вам благодарен за участие… Я ведь и сам понимаю, что, живя в комнате от жильцов, нельзя надеяться на особую безопасность, но я принял меры… Если доберутся до моего сундука, он стоит вон там, под кроватью, то все равно ничего не найдут…
— Вот как… — сделала она печальное лицо.
— Хоть там денежки и лежат, да не для них, а для нас с вами… — засмеялся тихим смехом Степан Сидорович.
— Как же это? Это интересно…
— А если вам интересно, то после кофею я вам этот секрет покажу… От вас не утаю… может надумаетесь, так ничего скрывать уже не придется.
