Николай Гейнце - Князь Тавриды
Степан указывал на кончик своего мизинца.
— К чему все это ты говоришь, я тебе верю так, ты знаешь…
— К тому, ваше сиятельство, что дело идет к старости…
— К какой это еще старости… ты мне ровесник, тебе нет еще тридцати пяти…
— Точно так, ваше сиятельство… но все же… однако же…
Степан, видимо, смущался.
— Говори толком, чего ты путаешь?
— Хотелось бы своим домком пожить, человеком сделаться…
— На волю хочешь?
— Коли ваше сиятельство дозволили бы выкупиться…
— Выкупиться… Ты сошел с ума… На что мне твои деньги… На днях ты получишь вольную.
Степан бросился к ногам князя и стал ловить его руки для поцелуев.
— Перестань, перестань… не за что, ты так много для меня сделал… Я перед тобой в долгу.
Андрей Павлович был отчасти обрадован этой просьбой Степана. Несмотря на привычку к нему с малолетства, постоянное присутствие его соучастника в поступке против жены, которуюон по-своему все-таки очень любил, было тяжело князю. Он несколько раз подумывал отпустить его на волю, но ему казалось, что этим он незаслуженно обидит преданного ему человека.
Теперь сам Степан просит его об этом, и князь, конечно, с удовольствием готов исполнить его просьбу.
— Встань, встань… — строго продолжал князь.
Сидорыч поднялся с колен.
— Что ты хочешь делать? — спросил его Андрей Павлович.
— Торговлишкой думал заняться, ваше сиятельство.
— Смотри, не проторгуйся…
— Никак нет, ваше сиятельство, опытного товарища имею…
— Смотри, как бы ты не остался с опытом, а он с деньгами, — пошутил князь.
Степан улыбнулся.
— Никак нет-с, я сам тоже свою голову на плечах имею-с…
— Если что случится, обратись ко мне, помни, я у тебя в долгу… — заметил князь.
— Много благодарен вашему сиятельству, и так много довольны вашей милостью…
Степан вышел с низким поклоном.
Через несколько дней он получил вольную и стал, как он выражался, человеком.
IV
ГРЕЧАНКА
На Садовой улице, невдалеке от Невского проспекта, существовала еще во время начала царствования императрицы Елизаветы, большая кондитерская, род ресторана с биллиардными комнатами.
Кондитерская эта охотно посещалась офицерами и золотою молодежью того времени.
Говорили, что в задних комнатах этой кондитерской для завсегдатаев ее имелись ломберные столы, где можно было до утренней зари сражаться в азартные игры.
Это, впрочем, не было ни разу удостоверено полицейским протоколом.
Но не одни эти приманки привлекали посетителей в этот укромный, веселый уголок, прозванный среди молодежи того времени «Капуей».
Жена содержателя кондитерской, грека Николая Мазараки, неизвестно приблизительно когда и по каким причинам появившегося на берегах Невы, красавица Калисфения Фемистокловна, заставляла, если не биться сердца, то смотреть, как кот смотрит на сало, многих петербургских ловеласов.
На сколько старый Мазараки был безобразен со своим ударяющим в черноту лицом, с красным, глубоким шрамом на правой щеке, длинным красноватым носом, беззубым ртом, лысой головой, жидкой растительностью на бороде и усах и испещренными красными жилками постоянно слезоточивыми глазами, настолько прелестна была его жена. Высокая, стройная, с черной как смоль длинной косой, толстой змеей в несколько рядов закрученной на затылке и своей тяжестью заставляющей ее обладательницу закидывать голову и придавать таким образом всей фигуре величественный, царственный вид.
Высокая грудь, маленькие руки с тонкими пальцами, миниатюрные ножки довершали чисто классическую прелесть этой женщины, с гордым, властным видом стоявшей за прилавком и с видом полководца распоряжавшейся армией «гарсонов».
Такова она была в своем величавом спокойствии.
Она была, если только это возможно, еще лучше, когда ее громадные миндалевидные глаза дарили кого-нибудь приветливым взглядом и когда ее красные, как кораллы, художественно очерченные губы складывались в радостную улыбку.
С этим выражением лица, против которого немногие могли устоять, встречала она почти всегда своих постоянных посетителей.
Хороша она была в минуты вспышки гнева, когда ноздри ее правильного, с маленькой горбинкой носа раздувались, как у арабского коня, глаза метали ослепительные искры, а нежные, смуглые, матовые щеки вспыхивали багровым румянцем.
Такова она была изредка со своими подручными, чаще со своим мужем.
Она казалась неприступной.
Но наружность обманчива вообще, а женская по преимуществу.
Многие из завсегдатаев хвастали своей близостью с ней, но хитрая гречанка умела так вести свои дела, что нельзя было отличить хвастовства от правды — она была ровна со всеми при всех, а какова она была наедине знали лишь те, кто был с нею. Каждый подозревал в другом обманутого соперника, и хвастовство близостью с Калисфенией было осторожно, под пьяную руку, в неопределенной форме.
Кованная большая шкатулка, а в особенности укладываемые в нее крупные ассигнации могли быть красноречивыми и убедительными доносчиками на свою хозяйку, но и шкатулка, и ассигнации молчали.
Молчал и старый муж.
Знал ли он это, или же до него не дошла очередь, так как известно, что мужья узнают о поведении своих жен последними.
Дела кондитерской шли прекрасно.
Все, что рассказываем мы, относится к тому же прошлому.
В начале царствования императрицы Екатерины Калисфении Мазараки было уже далеко за тридцать лет.
Ее муж умер за несколько месяцев до государственного переворота 1762 года.
Калисфения Фемистокловна осталась одинокой вдовой, но через восемь месяцев после смерти Николая Мазараки разрешилась от бремени девочкой.
Это странное совпадение вызвало среди постоянных посетителей кондитерской целый ряд острот и каламбуров.
Свою новорожденную девочку гречанка тоже назвала Калисфенией.
Лета, конечно, наложили на Калисфению-мать свою, увы, непреодолимую печать, но наступившее материнство, казалось, помолодило ее.
Несмотря на то, что она уже приближалась к сорока летам — «бабьему веку» — она все еще продолжала быть чрезвычайно привлекательной, хотя ряды ее поклонников поредели заметнее, нежели ее чудные волосы.
Смерть Николая Мазараки не отразилась совершенно на течении дела кондитерской, так как и ранее все это дело держала в своих руках «гречанка», так звали Калисфению Фемистокловну, конечно заочно, все посетители кондитерской.
Рождение дочери оказалось очень кстати для «гречанки», стареющая красавица нашла в ней утешение.
Очень красивые женщины чрезвычайно трудно расстаются с мыслью о своей неотразимости и обыкновенно плохие математики по части прожитых им лет и возникающих от этого последствий для их наружности.
Также было и с Калисфенией Фемистокловной.
Уменьшение числа поклонников и в связи с этим более редкие визиты в заветную шкатулку причиняли ей злобное огорчение, тем более, что она не могла понять причины этой странной перемены отношений к ней ее посетителей.
Они еще ухаживали за ней, но в них уже не было, как прежде, этого прямо шального увлечения.
Ей приходилось делать авансы, а это не было в ее гордой натуре и с этим примириться она не могла.
Вследствие этого она сделалась на самом деле почти неприступной.
Она вся, своей страстной натурой, отдалась любви к своей дочери.
Она окружила ее возможною роскошью и довольством.
Девочка уже через год обещала иметь разительное сходство со своей матерью.
Был, впрочем, один человек, который продолжал смотреть на Калисфению Фемистокловну бесповоротно влюбленными глазами.
Этот человек был знакомый нам камердинер Андрея Павловича Святозарова, Степан Сидоров.
Находясь в положении камердинера-друга лица, высокопоставленного в столице, Степан пользовался относительной свободой, приобретя, воспитываясь вместе со своим барином, известный аристократический лоск, которым он умел при случае воспользоваться, он мог вращаться в публичных местах, далеко несовместных его званием.
Приличная наружность, даже, пожалуй, красивая, степенный вид и платье с барского плеча делали то, что его принимали за чиновника или человека, живущего своими средствами.
Последними он умел показать, что не стесняется.
Умный и сметливый, он держался в различных ресторанах и кондитерских особняком, не заводя знакомств и не втираясь в компании. Пил он очень мало, а потому и знакомства под пьяную руку сделать не мог, да и бывал прежде в подобных местах чрезвычайно редко.
Случайно зашел он в кондитерскую Мазараки, да сразу и сделался ее частым посетителем, норовя занять место против стойки, за которой величественно восседала уже сравнительно поблекшая Калисфения Фемистокловна.
