Нафтула Халфин - Победные трубы Майванда. Историческое повествование
— Ну-ка, Уильям, прочтите, как там получается, — обратился Каваньяри к Дженкинсу. Выслушав, он подумал, что в тексте уж слишком часто звучит «я». Стилистически нехорошо, и литератор Литтон, без сомнения, сразу это отметит. «Ну и что ж! — подумал майор, — я обращаюсь не к писателю, а к вице-королю. Он должен хорошо запомнить, что именно я готовлю ему великолепный договор, именно я отлично разбираюсь в политике и людях!»
И Каваньяри продолжал диктовать: «Выработанный мною подход избавил нас от пустой траты времени и от ведения бесполезных переговоров, и я думаю, что результат будет столь же удовлетворительным, как если бы мы пустили в ход армию…» Впрочем, нет, Уильям, не стоит так выпячивать грубую силу. Напишите иначе: «…как если бы мы применили другие средства, находящиеся в нашем распоряжении».
Далее следовало вернуться к личности Якуб-хана, отметив его неспособность управлять страной (без надлежащего руководства, естественно), и выразить в связи с этим свое беспокойство. Каваньяри так и поступил. «Некоторые из предложений эмира, — записывал Дженкинс, — демонстрируют такой недостаток умения вершить государственные дела, что нельзя не испытывать тревоги по поводу того, сможет ли он решать проблемы, которые в будущем встанут перед его страной… Господствующая в Англии мысль, что Якуб-хан — это лучшее, чего стоит желать, определила мое стремление к соглашению с ним. Могу сказать с полной уверенностью, что такое соглашение является почти совершившимся фактом. Но я считаю и всегда считал, что наша истинная политика заключается в том, чтобы раздробить Афганистан на мелкие государства…»
Последнее соображение требовало осторожности. Его нельзя было высказывать слишком уж категорически: а вдруг в Симле и там, в Лондоне, найдут, что уже сейчас необходимо накрошить из афганских земель несколько незначительных ханств! Разумеется, это было бы лучше всего. Британская политика на Востоке всегда исходила из мудрого правила, лежавшего еще в основе действий Римской империи: «Разделяй и властвуй!» Полуитальянец Каваньяри с особым удовольствием отмечал сообразительность своих далеких предков. Но если Афганистан начнут дробить немедленно, то он рискует оказаться резидентом у вождя какого-нибудь второразрядного племени. Нет уж, пусть этим займутся, когда Литтон выполнит свое обещание и переведет его на достаточно высокий пост в более цивилизованные края.
Стало быть, на нынешнем этапе такая тема должна звучать приглушенно. И в донесении появились соответствующие строки: «Я заявил Якуб-хану, что лишь благодаря ему Афганистан будет продолжать существовать на карте, и если его спросят, какие блага он получит, вступив в союз с англичанами, он сможет ответить именно в этом смысле… Я сомневаюсь, чтобы Якуб-хан смог, даже если бы хотел, утвердиться в Кабуле, если бы не достиг соглашения с нами. Однако он постоянно утверждает, что всегда к этому стремился. Образ его действий сводится к тому, чтобы вернуться в Кабул с соглашением, которое одобрят его соотечественники, либо поехать в Индию в качестве нашего пенсионера».
Каваньяри был единомышленником вице-короля в афганском вопросе. Оба они стремились распространить господство Британской империи на Афганистан. Но им незачем было кривить душой друг перед другом. Поэтому майор с чистой совестью включил в свое послание фразу, начисто опровергавшую провокационную версию о нежелании Шер Али-хана принять миссию Чемберлена, версию, использованную в качестве предлога для вторжения в Афганистан. «Я имел возможность убедиться, — диктовал Каваньяри, — что покойный эмир намеревался принять посольство сэра Нэвилла Чемберлена скорее, чем многие склонны были верить, особенно те, кто утверждал, что его отказа допустить миссию следовало ожидать и что на ее отправке настаивали, заранее предвидя такой исход».
…Впоследствии, тщательно проанализировав документы и сопоставив факты, историки убедительно докажут: повод для британского нападения на Афганистан был надуманным, фальшивым. И Литтон и Каваньяри достаточно хорошо знали об этом с самого начала. Знали, но, игнорируя истину, торопились добиться поставленных целей — расширения имперских владений на Востоке.
Глава 11
НАДЕЖДА НА ГЕРАТ
Покинув эмира, Файз Мухаммад направил коня на запад. Он спешил домой, в Тезин. На душе у него царила такая скорбь, что ни таинственный сумрак глубоких ущелий, ни сочная зелень на их склонах, ни только что распустившиеся листья на деревьях, стволы которых, причудливо извиваясь, выдвигались откуда-то из расщелин, не привлекали его внимания. Он ехал, погруженный в глубокое раздумье, и лишь машинально подхлестывал коня, когда тот замедлял шаг.
…Снова, как в детстве, на родину шли сильные и неумолимые враги. Но тогда он еще плохо понимал, что делалось вокруг. Спасибо отцу и землякам-тезинцам: они брали мальчика с собой в бой и учили владеть оружием, хотя и старались оградить его от наиболее опасных стычек. Отец погиб в одном из последних сражении. Ну а теперь наступает очередь Файз Мухаммада, беглого офицера почти распавшейся армии. И его сына — двенадцатилетнего Гафура. Недаром, помня об отце, он так настойчиво обучал сына стрельбе из ружья и пистолета. А в седле почти каждый афганец отлично держался чуть ли не с пеленок.
Однако даже вдвоем с Гафуром, мрачно усмехнулся кефтан, они не смогут преградить путь войскам инглизи или вразумить несчастного Якуб-хана. Ведь этот глупый наследник Шер Алихана явно не уразумел, что за узду надевает на него в Гайдамаке миджар Камнари. Файз Мухаммад вспомнил о предательстве Шуджи уль-Мулька, и тут же на ум пришла пословица: «Осел тот же, только седло другое». Да нет, теперь она звучала бы иначе: «Осел другой, только седло то же».
Но что же все-таки делать? Кто может справиться с черной тучей, снова надвигающейся на Афганистан? А кто справился с ней сорок лет назад? Народ… Конечно, все честные афганцы самозабвенно любят свою родину и пойдут за нее на смерть… Поднимутся все… Но их надо вооружить, обучить. На это уйдет немало времени. Есть сардары, вожди племен. У многих из них — военные отряды. И неплохо вооруженные. Поискать надежных сардаров?
И вдруг в голову пришла мысль: Аюб-хан! Брат эмира, правитель далекого Герата. У него есть регулярные войска, да и казна его, кажется, не пуста. Вот кто может с пользой быстро вмешаться в дело. Вот кто может противостоять Якуб-хану. И за ним пойдут афганцы.
Однако тут же Файз Мухаммада охватили сомнения: Аюб-хан всегда проявлял преданность и уважение к старшему брату. Захочет ли он слушать дурные вести, поверит ли им? А главное, осмелится ли выступить открыто против эмира?
Внезапно возникшая мысль уже не казалась такой ободряющей. Но кефтан возвращался к ней снова и снова. Все зависит от того, какое чувство одержит верх — родственное или любовь к своей земле. В конце концов, Аюб-хан — внук Дост Мухаммад-хана, племянник достойного Акбар-хана, который проявил столько мужества, отстаивая свободу отчизны! Можно было бы сплотиться и вокруг Якуб-хана, если бы тот проявил хоть какое-то намерение воспрепятствовать доступу инглизи в нашу страну и драться с ними…
Конь остановился, переминаясь с ноги на ногу. Кефтан поднял голову и огляделся. Перед ним у нескольких низеньких домиков тропа разветвлялась на две, и обе вели в узкие горные проходы. Файз Мухаммад потрепал скакуна по холке:
— Ах ты, мой мудрый Баз, мой Сокол. Ты привез меня в Джагдалак и не знаешь, куда теперь двигаться?! На севере нам сейчас делать нечего, поворачивай в Тезин…
Будто поняв сказанное, Баз тряхнул гривой и повернул налево. Кефтан с волнением ощутил, что находится в Джагдалакском проходе. Высившиеся по обеим сторонам ущелья серо-голубые скалы были немыми свидетелями убедительной победы афганцев над вторгшимися врагами. Это было давно. Удастся ли разбить их сейчас?.. Не ошибается ли он в своих надеждах на Аюб-хана? Что сказал бы отец, сложивший голову неподалеку от этих мест?
Хотя Гандамак, откуда в гневе ускакал Файз Мухаммад, отделяли от Тезина каких-нибудь тридцать миль, то были нелегкие мили. В родном, укрытом в горах селении он оказался, когда солнце уже пряталось за хребты. Кефтан въехал во двор одного из домов на окраинной улице, где жила его престарелая мать, а теперь и семья, которую он успел вывезти из Али-Масджида. На шум вышел стройный юноша в белой рубахе и серых шароварах — Гафур. Обняв спрыгнувшего на землю отца, он отвел лошадь в конюшню.
Как большинство жилищ небогатых афганцев, особенно в сельской местности, дом состоял из одной просторной комнаты. Плотная занавеска делила ее на мужскую и женскую половины. Файз Мухаммад умылся, переоделся и отправился в летнюю пристройку, куда молчаливая жена в темной хлопчатобумажной сорочке и доходящих до щиколоток шальварах принесла кукурузную лепешку и объемистую кружку молока, а затем миску наскоро разогретой похлебки — шорвы.
