Эйдзи Ёсикава - История Хэйкэ
– Хоть и бессловесные вы создания, но сколь великолепны! Скорбь, любовь – воплощенная родительская любовь! Будь я этим старым лисом, и если бы Токико с Сигэмори попались вот так? Даже дикий зверь может возвыситься над собой – а смог бы я в такой ситуации?
Киёмори повернул лук в сторону и пустил стрелу в направлении одинокой звезды, светившей на потемневшем небе.
Трава у его ног зашевелилась, будто от порыва ветра, и тут же все стихло. Он опустил глаза вниз – лисы исчезли.
По пути домой Киёмори остановился возле покривившейся изгороди вокруг дома мастера по изготовлению доспехов. Он крикнул сгорбленной фигуре, двигавшейся через полосу света, отбрасываемого небольшим светильником:
– Добрый человек, добрый человек, не нужно лисьих шкурок для моих доспехов! Воспользуйся чем угодно. Позднее я все объясню. Приходи завтра и назови любое возмещение, какое захочешь получить.
Горбатая фигура вышла на веранду с котлом, окутанным клубами пара, и в воздухе распространился резкий запах горячего клея.
– Что?! Не хотите свои доспехи? Что же вы обещали в таком случае? Я говорил вам, что буду два дня и две ночи, как глупец, варить этот клей! Значит, и в ковчег вы выстрелили в шутку, так? Значит, я ошибся во владетеле края Аки? Думаете, я готов делать доспехи для человека, который меня одурачил? Я отказываюсь – наотрез отказываюсь что-либо делать для вас! Спешите сюда, дикие псы, спешите съесть это варево!
Сосуд с горячим клеем внезапно пролетел по воздуху и упал у Киёмори в ногах. От пара и запаха клея он чуть не задохнулся, повернулся кругом и с мрачным видом направился домой.
Вскоре после этого, в ноябре, Киёмори вернулся к службе во дворце. Но несколькими днями раньше у калитки для слуг появился посетитель и слезно попросил перекинуться с господином парой слов.
– У меня нет права просить владетеля Аки о встрече, но…
Оружейник Осимаро прошел в дом. Свою и так горбатую спину он согнул еще сильнее и отказывался поднимать глаза.
– Мой господин, прошу вас, забудьте о моих поспешных словах, произнесенных в тот день; простите своенравие глупого старого ремесленника… – Струйки пота стекали по морщинистому лбу старика.
– А из-за чего ты сейчас беспокоишься, добрый человек? – улыбаясь, спросил Киёмори, заинтересовавшийся причиной визита.
– В порыве несдержанности я бросил в вас котелком с клеем, господин, и поносил вас, но я услышал, как один из ваших слуг рассказывал о вашем неудачном походе на охоту в тот день, и меня охватил стыд, когда я узнал, как вы поступили из сострадания к обычным животным. Как старший мастер по изготовлению доспехов, я прошу вас, разрешите сделать вам новые доспехи. Воин должен быть силен не только в стрельбе из лука, его сердце, как ваше, должно быть переполнено жалостью ко всем живым существам. Тот, кто делает доспехи для такого воина, не может не вложить в них свои сердце и душу. По правде говоря, господин, сегодня я принес доспехи, которые вы заказывали. Не желаете ли взглянуть на них и принять от меня в подарок?
От былой снисходительности Осимаро не осталось и следа, он ни словом не превозносил свою ручную работу. Восхищенное выражение лица Киёмори, по-видимому, достаточно вознаградило его за труд, и вскоре он заковылял прочь.
Киёмори согревало вновь обретенное чувство свободы. Как-то вечером, вернувшись домой, он зашел в комнату жены и обнаружил там лютню, которую раньше никогда не видел. Токико объяснила, что лютню подарила госпожа Кии, передав ее с одним монахом. Продолжая, она рассказала, что монах задержался на некоторое время поговорить и несколько раз поздравлял ее с таким прекрасным мужем. Токико протестовала, как с улыбкой рассказывала она, но, любопытствуя о причинах такого восхваления владетеля Аки, женщина вынудила посланца госпожи Кии рассказывать дальше и открыла, что оружейник Осимаро повсюду рассказывал историю о Киёмори и лисах. Наконец история эта достигла ушей Синдзэя. Тронутый рассказом о сострадании Киёмори, Синдзэй достал дорогую ему лютню, принадлежавшую его матери, и попросил своего друга-монаха передать ее Киёмори в знак своего расположения. Монах сказал Токико, что те лисы были посланцами богини милосердия и любви, а пощадивший их Киёмори достоин всяческих похвал. Синдзэй, добавил монах, также выразил свою веру в богиню владетеля Аки. После этого сумбурного разговора монах ушел, благословив напоследок хозяйку дома и ее мужа.
Киёмори взял лютню и несколько раз перевернул у себя на коленях, рассматривая ее.
– Очень хорошая лютня, – наконец заметил он.
Лютню украшали рисунки диких цветов, выполненные золотым лаком, и поэма Синдзэя, посвященная умершей матери и записанная сложным узором.
– Токико, ты играешь на ней?
– Я уверена, что Токитада более искусный музыкант.
– Вот как… Не знал, что у Токитады имеются такие таланты. Ну тогда разреши мне сыграть для тебя. Из-за моих грубых манер ты можешь не поверить в это, но, когда мне было только восемь лет, я принимал участие в священных представлениях в Гионе с пением и танцами. Моя мать, госпожа из Гиона, любила такие эффектные постановки.
Сказав это, Киёмори почувствовал резкий укол в сердце. Где-то она теперь, его мать, эта лиса-женщина, которую нельзя было даже сравнивать с той благородной лисицей? Хоть бы она была жива и невредима. Конечно, мать уже не так красива – теперь ей далеко за сорок. Где она теперь? Не причинил ли ей боль какой-нибудь мужчина, не бросил ли где-нибудь на краю света? Киёмори не мог подобрать нужных слов для объяснения чувств, хлынувших из неизвестных глубин души и, казалось, охвативших его целиком. Сердце его болело. И чтобы унять боль, он прижал лютню к себе и тихонько запел, перебирая пальцами четыре струны и извлекая звенящие каскады звуков.
– Но что это за мотив? – смеясь, спросила Токико.
– О, ты не можешь его узнать. Это… это «Песня простого смертного» из Манъёсю, – шутливо-торжественно объявил он, хотя ресницы его при этом влажно блестели.
Глава 12.
Мертвые свидетельствуют
Фудзивара Цунэмунэ, придворный третьего ранга, хотя и принадлежал к знати, но бездельником не был, поскольку общество, в котором он вращался, являлось не только сосредоточением политической жизни, но и интеллектуальным центром того времени, и, общаясь с придворными, этот молодой человек будто собирал в себе все зримые достоинства блистательной аристократии. Чистоплотный и элегантный внешне, как, впрочем, в манерах и обращении, Цунэмунэ обладал вкусами ученого и много читал классических авторов; искусный сочинитель стихов, умелый игрок в аристократическую игру в мяч и талантливый музыкант; но лучше всего он разбирался в переменчивых течениях жизни дворца.
Однажды, когда Цунэмунэ принял приглашение придворного сыграть в мяч, в одном из императорских павильонов появился секретарь регента Тадамити и тихо сообщил Цунэмунэ, что регент хочет поговорить с ним. Вслед за секретарем Цунэмунэ прошел в беседку, стоявшую обособленно на островке в окружении кувшинок.
Это случилось в начале лета, в июне 1149 года. Император-ребенок Коноэ скоро должен был праздновать свой одиннадцатый день рождения, и советники готовились к его восшествию на престол. Вопрос о выборе для него супруги требовал срочного разрешения, так как юному императору подобало присутствовать на большой благодарственной службе во время коронации с будущей императрицей. Император-инок Тоба некоторое время тщательно обдумывал этот вопрос. Уже распространились слухи, в чью сторону может пасть выбор, и каждая подходящая ветвь дома Фудзивара, имеющая дочерей на выданье, была преисполнена надежд, что высшую честь могут оказать именно ей. Выбор следовало делать в полнейшей тайне и с учетом всех соображений о его влиянии на хрупкий баланс политических сил. История показала, что дурной выбор мог втянуть двор в интриги и даже погрузить страну в пучину войны.
Никогда еще служебные обязанности не давили на регента так сильно, как в тот момент. Многие месяцы посвятил он мучительным размышлениям над этой проблемой и наконец пришел к решению. Рассмотренный со всех возможных сторон, сделанный им выбор Тадако, дочери министра Ёринаги, представлялся безупречным. Хотя ей было всего лишь одиннадцать лет – практически еще ребенок, – природные способности и изысканная красота делали девочку, считал он, главной претенденткой на роль императрицы. Все же имелось одно препятствие, мешавшее объявить об этом выборе. Тадако приходилась приемной дочерью его брату Ёринаге. Отношения между такими разными по характеру братьями были сложными, и Тадамити, не желая поступиться самолюбием, не решался познакомить Ёринагу с выбором, на который император-инок уже дал согласие. Его беспокоила возможная резкость, с которой Ёринага встретит новость о высочайшем одобрении, и, пребывая в растерянности, он вдруг надумал послать к брату своим представителем Цунэмунэ, придворного, чьи такт и терпение позволили бы сгладить неловкость, если б таковая возникла. И вот Тадамити пригласил Цунэмунэ к себе и поделился с ним своим планом.
