Юрий Трусов - Каменное море
– Стыдно козаку журиться, друже! Ганьба!
– Да я не журюсь, дед… Только на сердце у меня сумно. Ох, сумно! Какой год мучает распроклятая хвороба. Знаешь, Семене, особенно ночью невмоготу. Гляжу иной раз в окошко на звезды и думаю – хоть бы смерть скорей прибрала. Даже дни, когда мне привелось в тюрьме панской на цепи прикованным томиться, и то краше мнятся… Разумеешь, дед, краше…
– Разумею, друже мий… Ох, как разумею! Мне и самому привелось султанской саблей посеченному год без малого на соломе хворым валяться. А все ж я имел надежду, что одолею болезнь. И как видишь, выдержал. Вновь на коня сел. Так и ты верь…
– Какой год, дед, я уже так маюсь!
– А ты верь в силу свою природную. Ведь она у тебя запорожская – двужильная. Все равно хворь одолеет.
– Твоими бы устами, дед, мед пить, – хмуро пробурчал хворый.
– Эх, Кондратка, ослабел ты, видно. А я тебя считал духом потверже. Не гоже так! Не гоже! – Чухрай сокрушенно покачал седой, стриженной в кружок, головой и продолжал. – Слухай, козаче, нас, запорожцев ничто не сломит. Султан за ребро Байду вешал, а он смеялся. Паны нашего брата в котлах живьем варили. Кожу сдирали, на кол сажали, а запорожцы кровью своей в лицо палачам плевали. И ты, Кондратко, такой! Я тебя хорошо знаю. А коль слабину почуешь в сердце – душу песней запорожской лечи. Старинная есть на случай такой песня. Горькая – да за душу берет. И лечит, как настой полыни от лихорадки. Слухай меня и поддерживай.
Голос-то у тебя получше моего…
И Чухрай запел:
Ой, наступила та чорна хмара,
Став дощ накрапать…
Ой, там збиралась бідная голота
До корчми гулять…
Пили горілку, пили й наливку,
Ще й мед будем пить,
А хто з нас, братці, буде сміяться,
Того будем бить!..
И горькая отчаянная песня, окрашенная усмешкой, наполнила тесную горенку, где лежал больной Кондрат. И через растворенное окошко вырвалась песня на двор и зазвучала далеко окрест.
Ее, ту песню, которую выводили два сильных мужских голоса, услышали и в барской усадьбе, и в селе. И дворовые, и Натали, которая раньше, за неделю до приезда Чухраев, прибыла в Трикратное. Все были удивлены, что «хворый», как называли Кондрата, спиває…
А Кондрат с Семеном затянули другую запорожскую песню.
Здесь уже образ черной хмары был иным:
Ой з-за гори чорна хмара,
Мов хвиля, іде.
То ж не хмара —
Запорожців Богуня веде.
Теперь черная туча – черная хмара стала символом могучей народной силы. Силы, грозной для врагов, силы, способной уничтожить их всех до конца.
– Ой, наточив Іван Богун
Невірам вина, —
То було ж їх сорок тисяч,
А тепер нема.
Повествовала песня о победе народной над супостатами. «Видно, горе народное – черная хмара превращается порой в могучую народную силу. Видимо, горе порождает эту силу, – вечером писала в письме Виктору Петровичу Натали.
Натали привело в Трикратное желание стать помощником в трудной работе будущего мужа. Она привезла из города ларец с лекарствами: микстурами, порошками, настойками, чтобы оказывать посильную помощь больным крестьянам. Тем, кто распахивал засушливую степь, кто сажал деревья, чтобы дать тень и воду оскудевшей земле. Недаром много лет изучала она медицинские книги, вела переписку с видными врачами, провизорами. Решив всерьез попытать свои силы на ниве врачевания и просвещения, Натали прихватила с собой и буквари, учебники, тетради, чтобы обучать грамоте крестьянских детей. Сдаржинский весьма одобрительно отнесся к замыслам своей невесты.
Медицинскую практику Натали начала с посещения Кондрата. Кондрат встретил ее приветливо, как старую знакомую, но когда она предложила свои услуги врача – он недоверчиво усмехнулся.
– И, барышня, милая, меня уже немецкий врач пользовал – да без всякого толку. Он – знаменитый на весь Петербург. А вы разве поможете, коли он мне помочь не смог. И больной безнадежно махнул рукой. – Все это зря…
– Ну, напрасно вы так… Совсем напрасно! Вот у меня есть симпатическая микстурка. Ее из Петербурга выписала для вас… Самое новейшее средство! Столичные врачи уверяют, что оно непременно исцелит ваш позвоночник. Непременно! Вот примите ложечку, – Натали стала открывать изящную бутылочку. – Примите!
Но больной наотрез отказался от микстурки.
– Разве мою болезнь ложка вашего снадобья вылечит? Тут и ведро не поможет. Болезнь у меня большая. – Неловко пошутил Кондрат.
Не смогла уговорить его и Гликерия, которая поспешила на помощь Натали.
– Ну прими! Что тебе стоит, раз барышня просят… Сделай уваженье.
– Нет, жена, тут не в уваженьи дело. Я барышню давно уважаю. Я с ней с давних пор знаком. Но зря играть в это «лечение» я не горазд. Коль суждено мне сгинуть – так оно пусть и будет… Не обессудьте, – сказал он.
И Натали, увидев в его глазах глухую тоску, поняла, что просить больного бесполезно.
Она ушла от него с тяжелым сердцем. «Он исстрадался за годы своей болезни и более ни во что не верит. Он отчаялся», – думала она.
Припоминая все подробности своего врачевания, Натали вздохнула. Вспомнилось, как обойдя все хаты Трикратного, встретила там молчаливый отпор. «Лекарства они брали охотно, – писала Сдаржинскому Натали, – но не принимали. А лечиться ходят по-прежнему к знахарям, которые, надо правду сказать, лечат успешнее, чем я…
Недоверчиво отнеслись они и к моему предложению грамоте детей обучать. А одна поселянка после долгого отказа пояснила мне, «что пользы нам, барыня, от того, что мой сын будет грамотным, ведь ему все равно не миновать рабского ярма». – Наверно, дорогой Виктор, наших жизней не хватит, чтобы вытащить крестьян из той беды, в какой они пребывают. Но я считаю, что ты прав, когда говоришь, что мы должны хотя бы помочь в этом трудном деле нашим потомкам… Встречаясь с поселянами, я поражаюсь, как в них рядом с невежеством и грубостью уживаются душевность и красота. Недавно я познакомилась с украинскими песнями. Одна из них «Ой з-за гори чорна хмара» особенно запомнилась мне своей глубиной и силой. Слушая ее, я ужасалась, как мало знаем цы свой народ. Сколько удали и сколько горя звучало в словах этой песни.
О, когда же горе – черна хмара, исчезнет? Когда силы народные станут неодолимы? Я верю, что придет это счастливое время. Верю!
Извините, дорогой Виктор, за это сумбурное письмо, но я не могу не поделиться с вами взволновавшими меня впечатлениями…»
Натали кончила свое письмо, когда было уже за полночь. Ей захотелось перед сном подышать свежим воздухом, и она вышла в безлунную мглу летней ночи.
В темноте белели неясными пятнами хаты Трикратного. Ни одного огонька в окнах. Гнетущая тьма, окружавшая село и степь, казалась беспредельной. Натали почувствовала себя маленькой и беспомощной в этом черном ночном океане…
XIII. Пестель
Купцы, негоцианты, судовладельцы, хозяева разных промышленных предприятий, фабрик и мануфактур Одессы, а также прочие дельцы и коммерсанты обычно встречались, совершали коммерческие сделки в кофейнях, расположенных на улицах, ведущих в гавань.
Здесь, за чашкой крепкого-крепкого кофе или за стаканом вина, киты торгового мира обсуждали сложные деловые комбинации, узнавали последние биржевые новости, политические и иные известия: о договорах королей и императоров на конгрессах Священного союза, а также о том, кто из актрис городского театра пользуется очередным покровительством генерал-губернатора…
В одну из таких кофеен и вошел через час после утренней прогулки Виктор Петрович в надежде встретить здесь нужного ему негоцианта. Скользнув взглядом по смугловатым лицам сидящих за столиком посетителей, Сдаржинский решил подождать нужного ему человека.
Виктор Петрович заказал кофе с пирожками и сел за свободный столик. Но лишь только смазливая молдаванка успела подать ему чашечку дымящегося ароматного кофе, как в кофейню вошел Раенко с приземистым армейским подполковником, одетым в темно-зеленый с красными обшлагами мундир. Плечи незнакомого офицера украшали новенькие, сверкающие золотом эполеты, а грудь – набор боевых орденов. И весь он, подполковник, от шпор до высокой форменной шапки, делавшей его выше и представительней, чем он был на самом деле, производил впечатление подтянутого, отменно вышколенного военного.
Его парадность смягчалась корректной сдержанностью манер и движений. А четкие черты лица удивительно гармонировали с его ладно сколоченной пропорциональной фигурой. Надолго запомнились крупные волевые губы, резко обрисованные своевольные брови с широким просветом, небольшой с горбинкой нос, выпуклый, обрамленный темными жесткими волосами лоб, да коротко стриженые у крупных скул бачки…
Холодноватый блеск жгуче-черных монгольского разреза глаз, внимательных и проникающих, как бы подчеркивал собранность всего облика этого человека.
