Юрий Трусов - Каменное море
Вот и все, что я могу вам изложить на сей счет, – закончил свой рассказ Раенко.
Сдаржинский грустно усмехнулся.
– Благодарю от всей души за ваш подробный рассказ… Вы поведали мне столько удивительного… Хотя не могу скрыть, заинтересовали пуще прежнего. Теперь меня еще сильнее занимает вопрос: кто же в этом обществе «Филики Этерия» является «незримой властью»? Кто?
…Лишь через много лет они все же узнали, что этой таинственной незримой властью были… три скромных жителя Одессы, неизвестные греческие патриоты – Афанасиос Цакалов, Эммануилос Ксантос и Николаос Скуфас.[52]
Членами организации стали не только бедняки, но и богатые кодзабасы – помещики, знатные чиновники султана, фанариоты и высшее духовенство. Богатая и влиятельная верхушка греческого общества всерьез и не помышляла о вооруженном восстании с целью свержения султанского правительства и освобождения родной страны от иноземного ига. Им и под «игом» султана жилось неплохо…
Руководители тайного общества не только тщательно скрывали, кто стоит у кормила организации, но и сами охотно распространяли всякие небылицы о «незримой верховной власти»…[53]
XII. В день весны
Весенние дни в Одессе были ненастными – непробивные туманы чередовались с длительными дождями. Только однажды под вечер над серовато-синими тучами задрожала многоцветная радуга.
Натали в окошко увидела, как сквозь черные мокрые ветки деревьев, словно сквозь решетку, пробилась сияющая цветистая полоса.
– Изумительно! Радуга такой ранней весной! Посмотрите-ка скорее! – обратилась она к только что вошедшему в комнату Сдаржинскому.
Виктор Петрович припал лицом к оконному стеклу, где, как на пере из павлиньего хвоста, играли светящиеся краски.
– Красиво! – сказал Сдаржинский. – Теперь мне ясно, почему народ связывает с радугой все хорошее в своих приметах.
– Увы, кузен! Я не знала об этом. Расскажите.
– Пожалуйста. По общей примете радуга – конец дождливой погоде. Недаром говорят: радуга-дуга, перебей дождя. А по другой примете, радуга – к счастью…
– Вы считаете, что в этой юдоли, полной слез, крови и горестных утрат, счастье возможно?
– Не только возможно, но и обязательно… – Сдаржинский обернулся, – для вас…
– А о себе вы не подумали?
Явная ирония, прозвучавшая в тоне Натали, рассердила Виктора Петровича, и он решил переступить «запретное».
– Мое счастье – это вы, Натали…
Кузина с досадой закусила губу и грозно свела свои тонкие брови.
– Мы же договорились…
– Дорогая кузина, будьте милосердной… Это прямой ответ на ваш вопрос.
– Вы, Виктор, становитесь просто несносным!.. Вы же знаете, я не терплю таких… таких, – она подыскивала выражение, – гусарских комплиментов.
В ее тоне прозвучало искреннее огорчение. И Сдаржинский почувствовал, что ему, видимо, не суждено когда-либо добиться ее благосклонности…
– Извините, что я так огорчил вас, – поклонился он, собираясь уйти, но Натали жестом остановила его.
– Не торопитесь, милый кузен, и не принимайте близко к сердцу слова такой капризной барышни, как я… Пожалуй, мне, а не вам следовало сейчас попросить прошения. Я. видимо, больше огорчила вас.
И, поймав его взгляд, Натали рассмеялась каким-то тихим, по-детски светлым смехом.
– Вот видите, предсказание, что радуга – счастливая примета, как будто сбылось. Теперь посмотрим завтра, как оправдается вторая часть приметы в отношении погоды. А сейчас, – Натали подала руку, – пойдемте пить вечерний чай…
И Виктор Петрович целый вечер провел в обществе кузины. Он снова (в который раз снова!) стал надеяться на близкое счастье.
А на другой день одесское небо впервые за долгие недели ненастья неожиданно залоснилось яркой синевой. Такой, словно никогда и не было в этом краю ни тяжеловесных туч, ни мутных холодных туманов…
Эта яростная синева неба, заглянув в окно, властно вызвала Натали и Виктора Петровича на утреннюю прогулку.
Жмуря глаза, они вышли к береговому обрыву. Отсюда далеко – на десятки верст были видны просторы земли и моря. Земли, что обняла коричневыми руками обоих своих берегов широкие трепетные воды вклинившегося в сушу залива, где в глубине, за пенистой каменной стеной волнолома, притаилась гавань, полная кораблей. Над их мачтами, как брызги разбившейся о камень волны, взлетали стаи чаек, обрадованных приходом долгожданной весны.
А выше мачт кораблей поднялись на береговых склонах здания города, построенные из белого и золотистого камня, увенчанный колоннами театр, окруженный массивными дворцами.
Но еще красивей земли, где раскинулся новый город и новая гавань, казалось море, покрытое сверкающими и неисчислимыми волнами, яркую синеву которых оживляли белые паруса проплывающих кораблей.
– Права ли была я, Виктор, когда хотела, чтя утрату любимого, уйти от красоты земной в монастырь? – порывисто спросила Натали своего спутника.
Сдаржинский понял, что ему нужно сейчас не убеждать ее, а лишь поддержать то, к чему пришла она после долгих раздумий.
– Вы пришли к истине, Натали. Если бы люди не умели осилить горе свое, сама жизнь на земле иссякла бы. – Он остановился, подыскивая слова более убедительные.
Но Натали поняла и крепко до боли сжала его руку.
– Мне страшно! – вдруг прошептала она.
– Отчего?
– Мне страшно, – повторила Натали, – что я была так близка к тому, чтобы отрешиться от жизни… И если б не ты, не ваш страх за меня… это совершилось бы. – На ее глазах заблестели слезы.
– Успокойтесь… Все страшное миновало.
– Нет! Я еще очень боюсь. Правда, уже другого…
– Чего же?
– Я боюсь быть помехой… Я вижу, как постоянно отрываю вас от дел ваших… от благородных помыслов…
– О, не бойтесь! Вы станете не только другом моим, но и помощницей… Мне так не хватает вас и ваших советов, – взволнованно произнес Сдаржинский, целую ее руки.
– Остановитесь! Придите в себя. На вас смотрит Амалия Карловна… Я прошу, выслушайте меня. Мне нужно время… Немалое время… Согласны?
– Я готов ждать, – снова склонился– к ее руке Сдаржинский.
– Тогда поклянитесь, что никогда не будете стеснять себя ради меня.
– Клянусь!..
– Тогда, – торжественно сказала Натали, – после прогулки незамедлительно езжайте в город и займитесь делами. Это моя первая просьба.
XII. Черная хмара
Приезд Чухраев в Трикратное очень обрадовал Кондрата.
Правда, в первые минуты встречи с дедом Семеном он испытывал горечь. Ему было грустно, что тот видит его беспомощным, прикованным к постели тяжелым недугом. Но доброжелательная чуткость и теплота Чухрая как бы растворила без остатка эту горечь.
Старый запорожец был тонким, находчивым человеком. Заметив в глазах хворого глубоко запрятанную грусть, он сумел сразу отвлечь его от мрачных мыслей.
– Расскажи, друже мий, о походах своих, как Наполеона бил?… Как там, на реке Березине и в иных местах… В знатных сечах ты побывал! От людей я об этом проведал, а от тебя самого еще услыхать не привелось. Давненько ведь не видались, Кондратий… – Чухрай важно разглядывал седые усы и подпер широкой ладонью тщательно выбритый розоватый подбородок.
– Рассказывай, друже…
В его голосе, густом и хрипловатом, звучала и переливалась отцовская нежность. Она растрогала Кондрата. Он заглянул в выгоревшие зоркие глаза старого друга и, уловив в них то же, что звучало в его голосе, невольно предался воспоминаниям.
Перед ним словно ожили картины и больших сражений, известных всему миру, и многочисленные мелкие стычки с неприятелем. Он оживленно стал рассказывать деду Семену, как дрался с наполеоновскими кавалеристами и пехотинцами, как на топких полях Белой Руси громил врага. Рассказывая про это, Кондрат вдруг почувствовал себя здоровым казаком, скачущим под свист летящих навстречу пуль… Рука его снова сжимает рукоятку обнаженной сабли. Он снова крепко сидит в седле боевого горячего коня.
Несколько дней с увлечением он рассказывал Семену о битвах былых. О том, как вместе с сыном Иванко в разведку ходил, как рубился на тет-де-поне, как отбил две пушки…
А когда воспоминания иссякли, Кондрат замолчал и грустно посмотрел на деда Семена. Старый запорожец рассмеялся и словно желая пробудить ото сна, стал что есть силы трясти его за плечи.
– Стыдно козаку журиться, друже! Ганьба!
– Да я не журюсь, дед… Только на сердце у меня сумно. Ох, сумно! Какой год мучает распроклятая хвороба. Знаешь, Семене, особенно ночью невмоготу. Гляжу иной раз в окошко на звезды и думаю – хоть бы смерть скорей прибрала. Даже дни, когда мне привелось в тюрьме панской на цепи прикованным томиться, и то краше мнятся… Разумеешь, дед, краше…
– Разумею, друже мий… Ох, как разумею! Мне и самому привелось султанской саблей посеченному год без малого на соломе хворым валяться. А все ж я имел надежду, что одолею болезнь. И как видишь, выдержал. Вновь на коня сел. Так и ты верь…
