Иоаким Кузнецов - На холмах горячих
Бывало, сядут сестры рядом и смотрят, как Аким и
Миша играют в казаков и абреков. Миша хоть и был годами меньше Акима, но так яростно нападал с деревянной сабелькой на дядю, что тот был вынужден, призывая все свое мужество, защищаться. Сражались они до тех пор, пока сабли не разлетались в щепки.
Одной из причин, побудившей Екатерину Алексеевну поставить дом на Горячих Водах, было желание иметь пристанище для приезжающих лечиться родственников. Нанимать помещение на Водах было слишком разорительно — за крохотную клетушку без удобств приходилось платить по семисот рублей в лето. А хотелось не стеснять ни себя, ни гостей, привыкших жить с комфортом...
Весной 1825 года Хастатова готовилась к приезду Арсеньевой. Но ее горячеводский дом, к несчастью, пострадал от небывалой в этих местах бури — почти разрушилась камышовая крыша, начали протекать потолки. Екатерина Алексеевна подала прошение в Строительную комиссию о замене камыша тесом. Но приехавший в Горячеводск областной архитектор Мясников не разрешил использовать тес. «Дабы не нарушать единообразия частных домов», велел отремонтировать крышу прежним материалом и впредь содержать в таком виде до введения нового единого фасада по всей улице.
С нетерпением ожидал приезда племянника уже повзрослевший Аким, которого мать подумывала отдать в Николаевское кавалерийское училище. «Какой теперь Мишель? Одиннадцатый год пошел, подрос, наверное...»— думал он.
— Скоро ли будут наши гости, матушка?
— О Мишеньке соскучился?.. Неужто ты будешь по-прежнему биться в сабельки? Ты ведь с меня ростом.
— Да, нет, матушка,— краснел Аким.— Хочу обучить Мишеля езде на коне. Покажу скачки черкесов, на базар поведу, на Машук. Пусть посмотрит красоту нашу...
Неподалеку поставили дом Шан-Гиреи. У Павла Петровича родился сын, его назвали тоже Акимом. Теперь ему было уже шесть лет, он каждый день прибегал к бабушке, приставал к Акиму-старшему:
— Давай поиграем в «сабельки»!
— Ну, как я с тобой буду играть? Увидят люди — засмеют,— отвечал Аким-старший, и чтобы успокоить племянника, говорил:
— Вот приедет из России Мишель, с ним будешь играть.
— А какой он?
— Да такой же, как ты, только стихи сочиняет.
— Стихи?.. Он что, Пушкиным думает стать?
— Не знаю, Акимушка...
Арсеньева с внуком, с домашним лекарем, бонной и французом-гувернером приехала в конце мая. Навстречу родственнице вышла и семья Шан-Гирея. Пока взрослые целовались, обнимались, а прислуга разгружала повозки, Аким Хастатов вывел из конюшни оседланного коня, усадил на него побледневшего от волнения Мишеля и, взяв лошадь под уздцы, повел по двору, приговаривая:
— Не бойся, не бойся! ,
А сзади бежал Аким Шан-Гирей, крича:
— И меня прокати! Я тоже хочу!
Арсеньева увидела в открытое окно сидящего в седле внука, испуганно закричала:
— Господи, да он же убьется!.. Еким, Еким, сними Мишеньку с коня немедля!
Хастатова засмеялась:
— Лизонька, милая, у нас на Кавказе ребенка сажают на коня, как только он начинает ходить. В возрасте Мишеньки дети носятся во весь карьер по улицам. Вон смотри, меньшой Шан-Гирей требует, чтобы его тоже в седло посадили. Знаешь, дорогая, ежели местные ребятишки узнают, что Мишель не умеет ездить верхом, они его затюкают. Нет, милая, коль приехала к нам, молись и нашим образам...
На второй день Аким и Мишель, взяв с собой Аки-мушку, цепляясь за кустарники и камни, карабкались по крутому склону Горячей. В прежние приезды бабушка не отпускала внука ни на шаг, теперь же храбрый провожатый вырвал его из-под опеки.
Взойдя на Горячую, Мишель впервые увидел поразившие его горы, громадный двугорбый Эльбрус, утопающую в зелени долину Подкумка с вьющейся как змея речкой. Сердце мальчика замерло от восторга. Ему казалось, что вот-вот взлетит в небо, к диким вершинам, где был прикован Прометей, похитивший у богов и подаривший людям огонь.
Аким Хастатов прервал мечты Мишеля, показав ему большое здание, стоявшее на вершине Горячей.
— Смотри, оборонная казарма. В ней живут солдаты, они охраняют наш поселок.
А это что за «грибок»? — кивнул Шан-Гирей на
деревянный зонт, под которым стоял часовой с ружьем.
— Не вмешивайся в разговор старших,—одернул его Хастатов, продолжая показывать другу сторожевые посты.
Потом они спустились по крутому южному склону к Подкумку, бросали камни в бурлящий поток, бегали по берегу, ловя бабочек. Поймав одну, Аким-старший вынул из кармана складной ножичек, срезал длинную тонкую лозу, снял картуз, достал из-под внутреннего ободка тульи смотанную плетенную из конского волоса леску с крючком и привязал к концу гибкого прута — получилась удочка... Насадил на крючок белую бабочку, забросил в воду. Течение понесло легкую наживку, Хастатов пошел за ней по берегу. Лермонтов не успел понять, что произошло: всплеск, бабочка исчезла, и вот уже на берегу бьется серебристая рыбка, ловко схваченная Акимом-братом.
— Дай мне! Дай мне!—схватился за удочку Шан-Гирей.
— Погоди. Пусть вначале Мишель, а потом ты...
На третий день Хастатов повел гостя на Татарский
базар. Был он на западной окраине бульвара. На огромном пустыре пестрела толпа. Прямо на земле лежали яркие кавказские ковры, на них — кинжалы в искусно отделанных ножнах, узкие поясные ремни с серебряными подвесками; на холстах — горы белой и черной шерсти, мотки пряжи, уздечки, седла, черкески, бурки. За ними выстроился ряд горцев в лохматых шапках. Тут же стояли женщины в черном, держали в руках белые и серые, легкие, как пух, шали. Перед ними ходила, присматриваясь к товару, публика.
А дальше в стороне, у коновязей, перебирали тонкими ногами лошади. Здесь толпились офицеры и помещики-степняки. Хозяева, отвязав коня, водили его перед покупателями, придирчиво оценивающими достоинства животного. Иные пытались сесть в седло, проехать рысью, а потом показать галоп...
Такой торг Мишель видел впервые. Его поразило обилие необычных товаров, облик съехавшихся из аулов людей, их гортанная речь, энергичные жесты.
По дороге домой Хастатов рассказывал Лермонтову
о том, что через неделю в соседнем ауле Аджи, расположенном между Машуком и Бештау, будет байрам — праздник горцев: скачки, состязание в рубке лозы, в стрельбе, песни, пляски.
— Поедем?! — предложил Аким.
— Бабушка не отпустит,— ответил Лермонтов.
— Не отпустит — сбежим. Я запрягу коня в коляску, сядем и с ветерком до аула Аджи!
— Что ты, Акимушка! Хватятся, а меня нет. Жалко мне волновать бабушку, у нее сердце больное.
— Хочешь, я попрошу ее?
Елизавете Алексеевне самой захотелось посмотреть на экзотическое зрелище. Конечно, возьмут и Мишеля...
И вот они в Аджи-ауле... Плоские мазанки и сакли, притулившиеся к горе. Дувалы из каменного плитняка ограждают усадьбы. Узкие и кривые улочки. Свечкой стоит мечеть. В центре площадь, где обычно проходят праздники. Здесь уже выстроились экипажи русской знати, приехавшей из Горячих, Железных и даже Кислых Вод, на праздник черкесов. Горцы в нарядных костюмах, молодые, стройные мужчины, и женщины, встав в круг, по очереди что-то пели под аккомпанемент бубна и струнного инструмента, похожего на балалайку. В стороне джигиты на конях, готовые к состязанию. Вскоре площадь очистилась от народа и начались скачки.
На всем скаку джигиты, переворачиваясь в воздухе, оказывались спиной к голове коня; перебросив через седло стремена крест-накрест, становились на ноги во весь рост, ныряли под лошадь и взбирались на седло с другой стороны. Или, держась на одной ноге, вдетой в стремя, повисали вниз головой, проносились в пол-аршине от земли. Потом на всем скаку стреляли в установленные на палках чучела, рубили их шашками...
Миша Лермонтов завороженно смотрел на них. Хотя он знал, что русские сражаются не с этими, мирными горцами, а с теми, что живут по ту сторону Линии, все же ему стало не по себе:
— Бабушка, но ведь немирные горцы тоже лихие джигиты, а таких разве можно победить?
Арсеньева спокойно ответила:
— Россияне все могут. Они и черта согнут в бараний рог...
Скачка окончена. Стрельба затихла. Наступили сумерки. На площади разожгли костры. У огня седой, бедно одетый старик —народный певец Султан Керим-Гирей, сидя на камне, под звуки струн пел песню, которая поразила Мишу своей простотой.
...В доме Хастатовых бывала одна дама с девочкой лет девяти. Вначале Миша не обращал на девочку внимания. Но однажды, встретившись с ней взглядом, был поражен нежной красотой ее лица. Сердце мальчика затрепетало, ноги подкосились. Он смотрел на нее издалека, не в силах оторвать глаз. Ночью он не мог уснуть. Слышался ее голос, перед глазами возникала головка с завязанным в локонах бантом... Когда дама вновь пришла с девочкой, Миша выбежал из дома. Аким Хастатов нашел его в сарае — он забрался в бричку.
