Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1
Он услышал, как медленно, со скрипом, закрывается дверь палаты, и не стало у него сил сдерживаться более — он зарыдал, кусая себе губы, чтобы ни един человек на усадьбе не услышал плача его.
Но даже сквозь рыдания свои услышал он крик Прасковьи из верхних горниц — страшный, жуткий крик, — как если бы она уже мучилась под кнутом палача.
Кинжал, запачканный алым, — на сером камне пола он был ярким, будто цветок, — выпал из рук Степана Воронцова.
Матвей, — в последнее мгновение бросившийся к царю и заслонивший его собой, — прижал руку к ране и поднес ее недоуменно к глазам. С пальцев его стекали тягучие, медленные капли.
— Как крови-то много, Степа, — сказал юноша тихим, почти неслышным голосом. Его губы посинели и, если бы не царь, подхвативший Матвея, тот упал бы на пол.
Иван опустился на колени, поддерживая отрока, и припал губами к его лбу. «Матюша, — сказал царь, «Матвей, ты глаз-то не закрывай, смотри на меня, милый. Лекаря сейчас позовем, ты только говори со мной».
— Мачеху мою привезите…, она поможет…, травами, — сказал, задыхаясь, Матвей. Потеряв сознание, он уронил голову на колени царя.
— Пошлите за боярином Вельяминовым и женой его, быстро — обернулся Иван Васильевич к братьям Адашевым, удерживавшим Степана.
— А ним, государь, что делать? — спросил Алексей Адашев, кивая на молодого Воронцова.
— В оковы, к Басманову. Пытать безжалостно, — коротко сказал царь. «И на Рождественку пусть Алексей Данилович стрельцов отправит. Истреблю я все семя их».
Степан почувствовал, что на глаза его наворачиваются горячие, быстрые слезы.
Царь бережно опустил Матвея на ковры, и, поднявшись, взяв со стола плеть, остановившись перед юношей, сказал:
— Голову подними-то, не прячься.
Степан гордо вскинул голову и тут же завыл сквозь сжатые зубы, пытаясь закрыть руками лицо — ударом плети царь выбил ему глаз.
— Кровь за кровь, Степан Михайлович, — сказал государь, и, отбросив плетку, вышел из палат.
Михайло Воронцов взбежал наверх. Жена его стояла на пороге Марьиной светелки с расширившимися от страха глазами.
Дочь лежала на полу без сознания, судорожно подергиваясь, глаза ее закатились так, что видны были одни белки. Рядом, в луже рвоты, валялись осколки разбитого горшка.
Прасковья повернулась к мужу и одними губами сказала:
— Тот отвар, из травы Федосьиной…, весь Марья его выпила, до последней капли.
— Сбирай быстро Петю, и уезжайте, — встряхнул Михайло свою жену.
— А Марья как же? — зарыдала Прасковья.
— Не жилец она на белом свете, не видишь, что ли! — Михайло опустился на колени рядом с дочерью и крикнул: «Ну что стоишь, буди Петрушу и бегите отсюда, — хоша бы на край света!»
Снизу, со двора, Воронцовы услышали стук колес и ржание коней.
Феодосия аккуратно поднесла к губам Матвея ложку с питьем.
— Оправится он, государь, — спокойно сказала женщина. «Рана у него неглубокая, внутри и не задето ничего, сейчас главное — холодной водой рану промывать, повязку менять несколько раз на дню, да покой. Отрок он молодой, через месяц и забудет, что кинжалом его ударили».
— А что за отвар ты ему даешь-то? — спросил царь, расхаживая по палатам.
— Кровь чтобы лучше свертывалась, рана быстрее и затянется. Да вот еще что, государь, — женщина помялась, — лучше б его не перевозить сейчас никуда, пусть здесь лежит».
— Не будем, — Иван Васильевич улыбнулся. «Ну, Федосья Никитична, что спасла любимцу моему жизнь — теперь проси чего хочешь!»
— Пасынок же это мой, хоша и неродной мне, а мужу моему сын, как же не помочь ему? — пожала плечами Феодосия. «Да и не надо мне ничего, государь, я завсегда послужить рада — Вельяминова метнула мгновенный, из-под ресниц, взгляд на царицу Анастасию, тоже склонившуюся над ложем Матвея.
— Ты батюшка Иван Васильевич, велел Воронцовых всех в острог отправить, — неуверенно начала царица.
— Ну, велел, а тебе-то что, — нахмурился Иван.
Анастасия вдохнула, и сказала, глядя прямо царю в глаза: «У Прасковьи дочка при смерти — дай ей хоть умереть-то на материнских руках, батюшка. Что Михайлу взяли — это правильно, но Прасковья-то не сбежит, — куда ей прятаться, еще и отрок шестилетний же у нее».
— Больно жалостливая ты, царица, — помолчав, сказал Иван. «Да ладно, ты мне новости хорошие сегодня принесла, — при этих словах Феодосия и Анастасия обменялись чуть заметными улыбками, — ладно, будь по- твоему. Пущай дома сидят пока, под охраной».
— Вот, батюшка Федор Васильевич, — улыбнулся Басманов, — в самом деле, не разорваться же мне надвое.
С Башкиным мы еще разобраться не успели, а тут племянника твоего троюродного тоже надо допросить — на государя руку поднял, понятно, не жить ему, а все же разобраться следует — один он такое замыслил, али кто ему помогал?
Федор посмотрел на окольничего и ничего не сказал. Боярин чувствовал себя будто стоящим на краю пропасти — видел он такое на Галичьей Горе, когда в прошлом году, после осады Тулы войском Девлет-Гирея, Вельяминов с другими боярами искал места на юге для сторожевых постов.
Внизу, под скалами, текла бурная река. С Дикого Поля, лежавшего в летнем мареве, веяло полынью, и, казалось, — сделай шаг, и полетишь, ровно кружащийся в ясном небе кречет.
— Да как бы ни разбиться» — угрюмо подумал Федор. Ровно по лезвию меча шел он сейчас — одного слова Башкина, али Степана было бы достаточно, чтобы кончить и жизнь его, и жизнь всей его семьи.
— Матвея-то не тронут», — понял Федор. «Матвей, дай ему волю, еще и сам меня прирежет.
Вырастил сына себе же на погибель, тьфу!»
— Так вот, — не замечая раздумий Федора, продолжил Басманов, — есть у нас инструмент один, — все же, как ты и говорил, не след Башкина-то на дыбу сейчас вздергивать, а вот это, — окольничий взял в руки деревянные, соединенные грубыми винтами, колодки, — это нам поможет.
— Ходить-то он сам может после? — спросил Федор, задыхаясь от свечного чада, — были они глубоко в подвале.
— Ходить? — Басманов задумчиво склонил голову на бок. «Ползать, — оно вернее. Да и то больненько ему будет».
Сейчас, возвращаясь домой на Воздвиженку, Федор первым делом умывался — Феодосия поливала ему молча, и так же молча, подавая ручник, обнимала его. Так они стояли, — соединенные вместе, — несколько мгновений, и только потом шли за трапезу.
Марфа серьезно оглядывала родителей, и тоже сидела тихо, аки мышка. Потом она робко подходила к отцу и залезала ему на колени — так же молча, прижимаясь к нему так, что Федор слышал, как бьется ее испуганное, крохотное сердечко.
— Тятенька, — говорила она, — ты меня обними, а я от тебя никуда не уйду».
— Так и будешь сидеть, боярышня, до ночи? — спрашивал Федор, слыша еще молочный, сладкий, детский ее запах.
— Как вы с маменькой улыбнете’ь, так и ладно будет, — сказала Марфа, закусив губу и щекоча за ухом, лежащего у нее под боком Черныша. «Тятенька…» — несмело продолжила она.
— Что, милая? — спросил Федор, целуя дочь.
— А Петеньку тоже казнят? — Марфа подняла на отца прозрачные, зеленые глаза и, вздохнув, сказала: «Как же это, батюшка, значит, и деток убивать можно?»
— Не казнят его, Марфуша, — успокоил ее Федор и встретился взглядом с женой, стоявшей у окна — ровно железный клинок были глаза Феодосии — безжалостные, твердые, ждущие ответа.
Ночью, высвободившись из объятий мужа, Феодосия зажгла свечу и села, уставившись взглядом в стену напротив.
— Мнится мне, Федосья, ты сама на плаху лечь хочешь, — вздохнул Вельяминов. «Ты хоть понимаешь, что негде нам с тобой Петю прятать? То ж не Феодосий, его в Литву не переправишь, а ежели в вотчины его отвезти, так рано или поздно откроется все.
Меня не жалеешь, себя не жалеешь, дитя свое рожоное пожалей хоть — пропадет ведь Марфа, коли все откроется».
— А ты, помнишь, Федор, от Писания, — повернувшись к нему, сказала жена: «И не востанеши на кровь ближняго твоего: аз господь бог ваш».
Так разве заповедовал нам Господь стоять и смотреть, как ближних людей наших терзают и мучают? Это ж кровь твоя, родная».
— И вы мне, вестимо, не чужие — угрюмо ответил ей муж.
— Ты, Федор, помнишь ли, кто виной-то разорению и бесчестию Воронцовых? — после долгого молчания спросила его Феодосия.
— Жестока ты, однако, Федосья, — Вельяминов посмотрел на нее и не узнал свою обычно тихую, спокойную жену — она тяжело дышала и даже при неровном, мерцающем огне свечи было видно, как покраснели ее щеки.
— Ведь любовь, Федя, — она ж не в том, чтобы мужу поддакивать, да со всем с ним соглашаться, — смотря прямо ему в глаза, сказала Феодосия. «Это у вас на Москве жены молчат, потому что мужей боятся, а в Новгороде искона заведено было — коли неправ муж твой, скажи ему об этом, громко и не таясь.
