Всеволод Иванов - Черные люди
Собрание молчало, в молчании этом уже зрела мысль, у каждого тело словно согревалось решимостью.
— Настасья! — решительно приказал Кирила Васильич. — Тащи черниленку, да перьев, да бумагу. Возьми в ставце, я давеча там припас.
На Спасской башне пробило уже три часа после захода солнца, поднялся над крышами между березами желтый полумесяц, в садике Босых щелкал соловей, щелкал, урчал, бил трелью, дудкой, буйно пахли сирени, а в горнице Босого все еще сидели гости, тесно сгрудившись к концу стола, и перо дьяка Зайцева так и порхало по бумаге.
«…да и нас, твоих государевых бедных людишек, те бояре ныне пуще прежнего грабят, на правеже бьют и мучат. Берут с нас по-всякому — и поминками, и посулами, новые накладывают беззаконно, а сами себе с налогов тех собирают сокровища несметные, хоромы строют великие, кои по чину им и не подобают. И допрежь николи не бывало того, чтобы не токмо боярам, а дьякам да подьячим каменные хоромы ставить. Все это от грабежа! И твое царское долготерпение столь велико, что те люди тебе в государевых твоих делах радеть перестали, а токмо сами себе от твоих государевых дел всякую пользу добывают. И оттого ныне многие города да уезды, что давали допрежь того большой доход казне твоей, государь, от их боярской да дьячей жадности запустели, пришли ни во что…
…И того просим, великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии — ты, государь, преклонил бы ухо твое к молению нашему, и бы изо всех чинов добрых людей выбрал бы, да при себе поставил, и тем нашей бы жалобы не презрел…
…А первый твой боярин Борис Иваныч Морозов учинил бы сыск, каковы те сильные люди, что над нами, холопами твоими, неправды творят, нас вконец разоряют и нам великие насильства да обиды чинят, дабы тем твою царскую власть осмеять да оболгать».
Сразу всего не вспомнишь, не составишь, не упишешь, решеточные сторожа на улицах чем поздней, тем строже, пятерка сильных царских бояр берегут Москву крепко. Сегодня дело не кончить… Да потом надо и переписать челобитную не раз и не два. Сегодня, стало быть, надо расходиться, а назавтра собраться опять…
И уж стали подыматься из-за стола — тут дьяк Зайцев, натягивая на лысый череп колпак, молвил:
— А кто же, православные, наше челобитье царю поднесет? Каков человек?
Тихон шагнул перед всеми к самому столу, согнулся в уставном поклоне, выпрямился.
— Я обижен, я и подам! — только и сказал он.
Глава двенадцатая. Соляной бунт
Торжественно подходил поезд царя Алексея к Москве на обратном пути из Троице-Сергиевой лавры. Поезжане стояли уже на последней слазке, недалеко от Ярославской заставы Земляного города перед московскими посадами. На слазке стоит шатер алого сукна, в форме крепости с четырьмя башенками по углам, с нашитыми шелковыми цветками, зверями и птицами.
Переодеваясь в этом шатре для въезда в Москву из дорожного платья в царские одежды, царь Алексей волновался: что в Москве? Более двух недель был он в отсутствии, был словно в раю, отложив всякое житейское попечение, был окружен черным народом, оставался больше двух недель живой иконой, перед которой черный народ под звуки стихир, в клубах синего ладана падал тысячами и тысячами на колени. И самый веселый праздник Троицы встретили пышно. И Алексей Михайлович, стоя во время обедни под шатром царского места, чувствовал себя перед лицом самого господа бога царем над всеми православными всего мира, ответственным за все человечество…
Когда царь шел домой, крестьяне, посадские за десятки верст выходили на дорогу из своих деревень, ждали, ночуя в поле и в лесах, выставляли на обочинах дороги свое нехитрое, радушное угощение — хлеб, соль, пироги, пиво, яйца, мясо — и падали на колени при проходе царя. И то ли еще царя ждет в Москве!
— Эй, стряпчий! — вдруг вспыхнул гневом царь. — Как подаешь платно?
Молодой стряпчий Федор Михайлыч Ртищев не сумел сразу ловко накинуть на царя тяжелые золотые одежды, так, чтобы голова пришлась бы прямо в ворот, гневное, со сбитой бородой лицо царя вынырнуло из жесткой парчи прямо против лица Ртищева.
— Бармы подай! — натужно крикнул царь. — Чего стоишь?
Но в красивом лице юноши придворного было столько угоды, преданности, обожания, что юноша царь сразу же отошел, смягчился и милостиво улыбнулся. На архангела Михаила был похож стряпчий Ртищев.
А за шатром слышались голоса, смех бесчисленных людей, топот, ржали кони, бряцало оружие, тарахтели колеса — шествие уже вытягивалось на дорогу. Торопливо нахлобучив увенчанную крестом, отороченную соболем, каменьями усыпанную шапку, царь торопливо шагнул из шатра — хотелось ему на солнце, на свет, к его царским людям.
Зеленая поляна под солнцем пестрела цветами, большие наряды бояр сверкали золотом, медленно двигались их высокие шапки, выезжала серебряная карета царицы Марьи. Конюший боярин подвел государю белого аргамака Сокола, стряпчие подбросили красную скамеечку под ноги, и царь в тяжелом своем облачении легко вскочил в персидское, мелкой серебряной филиграни и в бирюзах седло, вдел в серебряные стремена на красных сафьянных сапогах с золотыми каблуками ноги, разобрал звенящие поводья кольцами, перекрестился.
Замахали махальные. Пошли!
Шли обычным порядком. Впереди полторы тысячи стрельцов разных приказов в цветных кафтанах, лазоревых, синих, желтых, часть с метлами на плечах — готовили царю путь. За стрельцами кони везли две пушки, за пушками два пушкаря — один с копьем с насаженным на него серебряным орлом, другой с серебряным же бердышом.
За пушками опять шли стрельцы в красных кафтанах, с секирами, за ними музыканты — дудели в трубы, били в барабаны.
За секирщиками — еще двадцать полусотен стрельцов в наплечных цветных перевязях, в берендейках с висевшими зарядами, с ружьями на левом, с бердышами на правом плече.
За стрельцами шел отряд «для станов», из окольничьих, из думных бояр. На подводах везли казну — столовую и шатерную, за ними шли пеше сытники, подключники, истопники, столовые. Тут же шло сорок барашей[65] — на сорока подводах везли они царские шатры.
За телегами со стряпней ехали конные стрельцы Стременного государева приказа, на царских конях, богато вооруженные роскошным оружием из Оружейной палаты. Вел их боярин Растопчин.
За Стремянным приказом вели шестьдесят два верховых коня в драгоценной сбруе, за ними двенадцать коней везли царскую карету, золоченую, с хрустальными стеклами, каждого коня вели два конюха.
За каретами среди отряда, вооруженного луками, стольники несли меч царя. Затем шли двести стрельцов — охрана царя. Идя по обе стороны дороги, они серебряными кнутами отгоняли наседавший народ. Среди этих стрельцов ехал на коне царь, с ним ближние бояре, с Морозовым во главе.
За царским поездом следовал такой же поезд царицы.
…На деревянной башне Земляного города стрельцы закричали, замахали ожидавшей толпе руками — вдали показалась пыль, сверкало оружие, кареты.
— Царь едет! — закричал народ.
Голова поезда втянулась в Ярославские ворота города, на прямую, как стрела, Ярославскую дорогу и шла мимо деревянных изб, зеленеющих огородов, выгонов, где мирно паслись коровы, лошади, овцы.
Народ толпился у дороги, жадно смотрел из-за заборов, заполнил крыши, свешивался с деревьев, вопил, махал шапками, дробно звенели колокола маленьких посадских церквей, сливаясь с далеким густым звоном Кремля.
У Земляных ворот царь спешился: царя встречал патриарх Иосиф с крестным ходом, с свечами, фонарями, хоругвями, певчими дьяками. Шествие остановилось, запели молебен. Тут же встречали царя и правители Москвы — князья Пронские, Ромодановский да два дьяка — Чистый и Волошенинов. Из-за их шуб острил тревожно бороду и глаза Плещеев.
Пока служили молебен, Плещеев улучил минуту, подбежал к Морозову, шепнул:
— Борис Иваныч! Воровство на Москве!
Морозов дугой сдвинул брови:
— Что за воры?
— У Воскресенских ворот в ночь прибили прелестные листы. Народ прельщают. Бить челом хотят царю на бояр!
— Подай сюды! — протянул Морозов руку в перстнях.
— Сорвать не дают, Борис Иваныч! Боюсь — будет замятня!
— Боярина Растопчина ко мне! — крикнул Морозов.
Растопчин подъехал, осадил коня.
— Стремянным стрельцам твоим смотреть зорко, Тит Адрианыч, береги, чтобы челобитчики бы к государю не подступили. Кто будет лезть — хватать!
За Плещеевым к Морозову пробился и дьяк Назар Чистый, долго нашептывал, чего — не слышно было за звоном колоколов. Морозов в упор смотрел ему в лицо, еще более бледное от черной бороды и волос, смотрел, как шевелились красные губы, думал:
«Твои это все плутни, а нам расхлебывать!»
Патриарх Иосиф благословил восковой ручкой своей царя, готовясь идти. Шествие затопталось на месте.
