Хилари Мантел - Внесите тела
Придворные набились в шатер, каждый рассказывает свою версию того, как Генрих убился, все восклицают, голосят, спорят, перекрикивая друг друга. Он стискивает Фицу локоть.
– Если новость доберется до тюремщиков Марии раньше нас, то мы уже не увидим принцессу живой.
Ее не удавят и не зарежут, но и до Лондона она не доедет – сломает шею по дороге или что-нибудь в таком роде; люди Болейнов об этом позаботятся. И тогда, если будущий ребенок Анны – девочка, то королевой станет Елизавета: больше никого у нас нет.
Фицуильям говорит:
– Погодите, дайте сообразить. Где Ричмонд?
Незаконный сын короля, шестнадцати лет от роду. Ценное имущество, о котором следует позаботиться. Ричмонд – зять Норфолка, Норфолк знает, где он, может спрятать юношу, а может, наоборот, предъявить. Впрочем, он, Кромвель, не опасается бастарда, да к тому же Ричмонд давным-давно приручен лестью и ласковым обращением.
Норфолк мечется, гудит, словно обезумевший шмель – жжжж, жжжж, – и толпа шарахается, как от шмеля, откатывает, но тут же накатывает волной. Жжжж – Норфолк летит на него, Кромвеля; он отмахивается. Смотрит на Генриха; у покойника вроде бы дрогнуло веко, хотя, может, почудилось. Он стоит над королем: уродливый надгробный памятник, черный ангел-хранитель. Ждет, и когда веко дергается вновь, уже не сомневается. Он кладет руку королю на грудь, хлопает, словно купец, скрепляющий сделку. Говорит спокойно: «Король дышит».
Дикий рев: одновременно стон и победный вопль, хвала Богу и вызов дьяволу.
Под набитой конским волосом турнирной курткой – чуть заметная судорога; его рука тяжело лежит на королевской груди, и он чувствует, что воскрешает Лазаря, магнетическим касанием ладони возвращает Генриха к жизни. Тот дышит редко, но мерно. Он, Кромвель, увидел будущее, увидел Англию без Генриха и теперь шепчет одними губами: «Да здравствует король».
– Позовите врачей, – говорит он. – Беттса или хоть какого-нибудь лекаря. Если король умрет снова, им ничего не будет, обещаю. Разыщите моего племянника Ричарда Кромвеля. Подайте табурет милорду Норфолку, ему дурно.
Очень хочется сказать, чтобы окатили водой Доброго Норриса, чьи молитвы (теперь, когда у Кромвеля есть время вслушаться) явно отдают папистским душком.
В палатке так тесно, что кажется, ее держат уже не шесты, а людские головы. Он последний раз глядит на короля, до того как неподвижную фигуру закрывают склоненные спины докторов и священников. Слышен долгий, судорожный хрип. Впрочем, хрипеть может и покойник; известны такие случаи.
– Расступитесь! – кричит Норфолк. – Дайте королю дышать! Дышать!
И словно по команде, лежащий делает глубокий, свистящий вдох. Потом чертыхается. Потом пробует сесть.
И все позади.
Нет, не совсем: он, Кромвель, еще должен пристально вглядеться в Болейнов. Их лица сведены, как на лютом морозе, перекошены запоздалым осознанием великого мига. Как они успели сюда так быстро? «Откуда они взялись?» – спрашивает он Фица и внезапно замечает сгустившиеся сумерки. То, что показалось минутами, было на самом деле двумя часами. Два часа прошло с тех пор, как Рейф появился в дверях и он выронил перо.
Он говорит Фицуильяму:
– Разумеется, ничего не было. А если и было, то настолько мелкое происшествие, что даже говорить не о чем.
Эсташу и другим послам он скажет: да, король упал, ударился головой, несколько минут лежал без сознания. Нет, мы и на мгновение не подумали, будто он умер. Через десять минут король сел и сейчас чувствует себя превосходно.
С моих слов, замечает он Фицуильяму, может создаться впечатление, что удар о землю пошел королю на пользу. Что в этом и состояла цель. Что каждого монарха надо время от времени бить обо что-нибудь головой.
Фицуильям улыбается:
– Чего только не передумаешь в такие минуты. У меня вот первая мысль была – послать за лорд-канцлером. Теперь сам себе дивлюсь: чем бы он, по моему мнению, нам помог?
– А я думал про архиепископа Кентерберийского, – сознается он. – Мол, как же король умрет без него? Воображаю, как бы мы пытались погрузить Кранмера на барку! Он бы заставил нас для начала обсудить с ним главу из Евангелия.
Что предписывает делать в таких случаях Черная книга? Да ничего. Никто не оставил указаний, как быть, если король только что мчался по турнирной арене, а сейчас лежит бездыханный. Никто не посмел допустить самую мысль, что это возможно. Когда нет предписаний, в дело идут ножи. Он вспоминает Фицуильяма рядом с собой, Грегори в толпе, Рейфа за плечом, а потом и племянника Ричарда. Кажется, именно Ричард помог Генриху сесть, хотя доктора и кричали: «Нет, нет, пусть лежит!» Генрих прижал руки к груди, будто стиснул собственное сердце, затем попытался встать. Звуки, рвущиеся из королевского рта, походили на слова, только это были не слова: как будто на короля сошел Святой Дух, и тот глаголет языками ангельскими и человеческими. Его тогда пронзила паническая мысль: что, если это навсегда? Есть ли в Черной книге указания на случай монаршего слабоумия? Вроде бы он слышал, как ржет, пытаясь встать, раненая лошадь, но ведь этого не может быть: наверняка ее сразу добили?
И тут сам Генрих взвыл, как раненый зверь. Сейчас, во дворце, король срывает повязку. Синяк и шишка – вот вердикт сегодняшнего Божьего суда. Генрих торопится показать себя придворным, дабы пресечь любые слухи о тяжелом увечье или смерти. Анна входит, опираясь на отцовскую руку; граф, «монсеньор», и вправду ее поддерживает, это не притворство. Она слаба, бледна. Теперь действительно видно, что у нее живот.
– Ваше величество, – говорит Анна. – Я молю, Англия молит вас больше не биться на турнирах.
Генрих жестом подзывает ее к себе – ближе, ближе, – и когда она оказывается прямо перед ним, яростно хрипит:
– Может, меня и охолостить заодно? Вы ведь этого хотите, мадам?
Разверстые ужасом лица. Родственникам хватает ума оттащить Анну прочь, прочь, вон из комнаты; весь клан Болейнов и Говардов смыкается вокруг нее, мистрис Шелтон и Джейн Рочфорд хлопочут и сокрушенно цокают языком. Джейн Сеймур, единственная из фрейлин, не трогается с места. Она стоит и смотрит на короля, и взор Генриха устремляется прямо к ней. Мгновение она одна посреди пустого пространства – танцовщица, оставшаяся на сцене, когда весь кордебалет уже за кулисами.
Позже он с Генрихом в опочивальне. Король обмяк в бархатном кресле, рассказывает:
– Как-то я гулял с отцом по Ричмондской галерее, это было летом, часов в одиннадцать вечера, мы шли под руку и беседовали, вернее, он увлеченно говорил, я слушал. Внезапно раздались страшные грохот и треск, все здание застонало, и пол ушел у нас из-под ног. Я по гроб жизни не забуду, как мы стояли на краю провала, в который рушился мир. В первые мгновения я не понимал, что слышу, балки это хрустят или наши кости. Божьей милостью мы оба остались невредимы, и все же я отчетливо видел, как падаю вниз, вниз, до самой земли, даже ощутил ее запах – сырой, могильный. Вот и сегодня, когда я упал. Было так же. Я слышал голоса. Очень далекие. Слов разобрать не мог. Я парил в воздухе. Бога не видел. Ангелов тоже.
– Надеюсь, вы не огорчились, когда пришли в чувство и увидели всего лишь Томаса Кромвеля.
– Никогда я не был вам так рад, – говорит король. – Ваша собственная матушка в день вашего рождения так не радовалась вам, как я сегодня.
Слуги ходят по комнате неслышными шагами, заняты вечерними обязанностями. Кропят королевское ложе святой водой.
– Полегче, – одергивает их Генрих. – Или вы хотите, чтобы я простыл? В одной капле благодати не меньше, чем в целом ведре. – Затем поворачивается и шепчет: – Сухарь, ничего этого не было. Понимаете?
Он кивает. Все записи о происшествии уничтожены им самолично. В хрониках останется, что такого-то числа лошадь под королем споткнулась, но Божья рука подняла его и усадила обратно на трон, живого и веселого. Еще одно наблюдение для «Книги под названием Генрих»: урони его, он подскочит.
Однако королева права. Все мы видели старых бойцов, турнирных соратников прежнего короля, как они бродят по дворцу, растерянно моргая, – люди, которые слишком часто ударялись головой, хромые, ковыляющие, скрюченные, как кочерга. И никакое умение не убережет от судьбы. Запомни: ни на что нельзя полагаться. Лошади подводят. Оруженосцы подводят. Нервы подводят.
В тот вечер он говорит Ричарду Кромвелю:
– Не дай Бог еще раз такое пережить. Многие ли могут сказать, как я: «У меня нет друзей, кроме короля Англии»? Вроде бы я богат и всесилен, но отними Генриха – останусь ни с чем.
Позже он высказывает ту же мысль, в более осторожной форме, Уильяму Фицуильяму. Фиц смотрит на него задумчиво, не без сочувствия.
– Не знаю, Сухарь. Кое-кто вас поддерживает.
– Прошу меня извинить, – скептически замечает он, – но почему я этой поддержки не вижу?
– Я хотел сказать, если вам потребуется помощь против Болейнов, вас поддержат.
