Георгий Гулиа - Рембрандт
– Странный, господин Латастер?
– Именно! Это самое подходящее слово. Я объясню, почему думаю так, а не иначе. Его не понимали. Да, да! Его искусство стояло выше эстетического вкуса общества, в котором жил и работал художник. Говорят: «успех «Анатомии», успех «Ночного дозора», успех «Синдиков», успех «Данаи»! Позвольте: успех у кого? У таких просвещеннейших людей, как Гюйгенс, Тюлп и другие? Но это же была в общем-то кучка доброжелателей. Поэтому я считаю, что Рембрандт был вроде бы странный художник, не от мира сего: он проиграл битву материальную, но выиграл творческую.
– Как жаль, что нет документов, скажем, писем, написанных лично Рембрандтом. Дошедшие до нас письма – их всего шесть – касаются выполнения заказов принца Оранского, и одно письмо, тоже деловое, к маркизу Антонио Руффо.
– Но обратили внимание, что в одном из них Рембрандта волнует, как висит его картина в Гааге? Он даже собирался поехать туда, чтобы лично убедиться в том, как она повешена. А Гюйгенсу пишет, как повесить картину и как на нее должен падать свет. Любопытно и то, что Рембрандт смело менял композицию в процессе работы. Помните, что он пишет к Руффо? Мол, холст пришлось удлинить. Видите ли, ему не хватило его. А что касается «Ночного дозора» – размеры картины были изменены не им. Она не умещалась на стене. Из копии английского художника мы знаем, что была срезана левая сторона картины и верх ее.
– Левая, если смотреть на нее?
– Да, именно так. Но я не думаю, грешным делом, что композиция очень пострадала от этого. Вот разве что верх. Воздуха поубавилось немножко. Эту картину публика вовсе не поняла. Я думаю, – хотя всякие аксиомы и категорические утверждения в искусстве всегда рискованны, – думаю, что в «Ночном дозоре» Рембрандт достиг Эвереста живописи, композиции и воплощения идеи. Их общей слитности. И в этом была его беда. Люди, привыкшие к групповым портретам, где фигуры мало чем связаны между собой, возопили и художника, я бы сказал, предали анафеме. Его попросту стали забывать.
– Не усматриваете ли вы героизм художника в том, что он все-таки продолжал идти своим путем, что не стал угождать кому-либо, вопреки своим убеждениям?
– Это несомненно так. Великий мастер выстоял. Каждый, кто идет своим, и только своим, путем, чем-то должен расплачиваться. Вам нужен хлеб с маслом? Угождайте! Ах, вы желаете финтить, то есть идти своей дорогой? Довольствуйтесь черными сухарями! Таков урок Рембрандта. И оттого он кажется странным…
Из беседы с директором Исторического музея господином Бобом Хааком. Амстердам. Апрель, 1984 год.
— Была в его характере одна черта, которая вызывает особое уважение к Рембрандту. Это – интерес не только к своим предшественникам, но и к современникам. Вы, наверное, знакомы с описью имущества Рембрандта, которое продавалось с молотка?
– Да, конечно.
– Просмотрите ее еще раз внимательно. Сколько картин Геркулеса Сегерса, Яна Ливенса! Вы найдете здесь и ван Лейдена, и Брауэра, и ван Эйка. В опись внесены картины Рафаэля и Джорджоне. Посчитайте, сколько у него было книг и альбомов с гравюрами Кранаха и Гольбейна, ван Дейка и Рубенса. Я уж не говорю об античных статуэтках и древнеримских скульптурных портретах. Доложу вам: Рембрандт стоял на вершине искусствоведения. Я в этом уверен.
– Говорят, господин Хаак, что художник не желал потрафлять вкусам заказчиков…
– Что верно, то верно.
– Полагаете ли и вы, что именно поэтому получилось неладное с «Ночным дозором», что в дальнейшем пагубно сказалось на судьбе художника?
– Есть в этом нечто легендарное, ибо нет документов. Легендарное, но отнюдь не фантазерское. Если проанализировать весь путь художника, то невольно приходится констатировать, что нечто произошло после «Ночного дозора». Неспроста же родилась легенда. Она имеет под собой основу, подобно тому, как Троя была легендарной, пока ее не раскопал Шлиман.
Из разговоров с писателем Диком Валда у скульптуры. Рембрандт изображен рисующим пейзаж. Берег реки Амстел.Амстердам. Апрель, 1984 год.
— Вот сюда часто приходил художник, гуляя с больной Саскией, и рисовал пейзажи Амстердама. Посмотрите на ту мельницу. Ее реставрировали, в ней сейчас ресторан. Узнаете ее по гравюрам Рембрандта? А даль реки? Взгляните на тот берег. Что он напоминает? Десятки гравюр и рисунков Рембрандта.
– Скажите откровенно, нравится вам эта скульптура?
– Я, признаться, не задумывался…
– Она, конечно, огромна, в ней много камня и цемента. Много тонн. А где огонь?
– Какой огонь?
– Который пылал у него в груди.
– Сюда ездят туристы со всех стран. Вроде бы им нравится. Впрочем, есть в этой глыбе что-то ремесленное.
– А памятник на площади Рембрандта?
– Дайте подумать… Это тот, который во весь рост?
– Да, он стоит один.
– Что-нибудь смущает вас?
– Не кажется ли вам, что памятник мог бы изображать любого чиновника ратуши той эпохи? Даже не бургомистра, господин Валда, но рядового чиновника.
– Вам так кажется?
– Только так.
– Свежее впечатление, свежий глаз… С этим надо считаться.
– Но это – между прочим. Главное – есть дом Рембранда, есть площадь Рембрандта, есть прекрасный кинотеатр имени Рембрандта, есть, наконец, Рейксмузеум с «Ночным дозором» и «Синдиками» Рембрандта…
– Корнелия, скажи Ребекке, чтобы пожарче затопила камин. Проклятый октябрь! В этом году он какой-то особенный. Колючий. Обжигающий. Не так ли, Корнелия?
Корнелия с грустью смотрит на отца.
– Ты чем-то удручена, Корнелия?
– Нет, меня тоже донимает эта осень.
Она, конечно, солгала. Октябрь как октябрь, месяц осенний, ветер, дождь, прохлада и сырость. Обычное дело. Очень плохо, когда к осени прибавляется и старость. Уж очень постарел отец. Дело не в том, что лицо покрылось глубокими морщинами. Подбородок стал обвисать, щеки обмякли.
Ребекка тоже должна почувствовать этот пронизывающий холод и вовремя затопить камин. Что за сырость?
– Корнелия, а как на дворе?
– Противно.
– Так почему же медлит Ребекка?
Корнелия, которой только недавно исполнилось пятнадцать, вышла в коридор.
– Чего он? – спросила Ребекка.
– Ему холодно. Приказывает затопить.
– Холодно? Разве холодно?
– Мне – нет, – сказала Корнелия, – но холодно отцу.
– Может, дать ему горячий отвар из трав?
– Отвар само собой, Ребекка. Но камин затопить надо.
– А как насчет доктора? Может, сходить мне к господину Тюлпу?
– Не знаю, Ребекка, не знаю… Давай сначала затопим.
Когда запылало пламя в камине, художник подсел поближе. Чуть не влез в него.
– Ты обгоришь, отец.
– Я? – Рембрандт смеется и уголками глаз видит свое лицо на стене. – Корнелия, похож?
Корнелия сравнивает того, который на стене, с тем, который у камина.
– Ты выглядишь значительно моложе, – солгала Корнелия.
«Вылитая мать, – думает про себя Рембрандт. – Но ростом будет повыше и постройнее. Это и понятно – росла в холе, не то что несчастная Хендрикье. И бедного Титуса немного напоминает».
Корнелия шепчется на кухне с Ребеккой Виллемс:
– Ему плохо, Ребекка.
– Схожу-ка к доктору. Он посерел, и голос стал сиплым. Я дам ему отвара. – И понесла к хозяину небольшую миску.
– Что это? – поморщился Рембрандт.
– Отвар. Вам будет легче.
– Легче умереть, что ли? Скапутиться легче, что ли?
– Какие слова говорите, ваша милость? Да поглядите на себя – о смерти ли думать?
– Ребекка, где Корнелия?
– На кухне.
– Приблизьтесь ко мне. Поближе. Еще ближе… Чтобы она не слышала.
– Здесь никого нет.
– Ребекка, я, наверно, помираю.
Служанка махнула рукой.
– Послушайте меня, Ребекка. Вокруг – никого. Я один. И Корнелия с вами. В этой церкви орган. Понимаете? Орган. Я хочу, чтобы туда перенесли прах Саскии. Пусть она будет недалеко от Титуса. И от Хендрикье тоже. Слышите, Ребекка Виллемс?
– Я слышу, ваша милость. Но к чему все эти досужие речи? Вы будете еще долго, долго жить.
Рембрандт вытянул руки. Их чуть не касалось пламя. А они были холодные.
– Нынче просто морозно, Ребекка.
– Да, ваша милость…
Он поморщился и еще ближе подвинулся к огню.
– Горит! – крикнула Ребекка.
Это задымился рукав старого, засаленного халата. С трудом погасила Ребекка запылавший рукав.
Вбежала Корнелия.
– Что такое? – И застыла. Ей все стало ясно: отец улыбался кривой улыбкой юродивого.
– Отец, тебе надо лечь.
– Нет, – заупрямился старик. – Нет. Дайте мне лучше немного вина. Знаете, какого? Красного.
Ребекка переглянулась с Корнелией.
– А что, ваша милость, ежели за доктором схожу?
– Это почему же?
– Просто так…
– Нет. Мне теперь лучше. Это проклятая осень.
Старичок на стене похихикивал. Его плечи противно подрагивали. Глаза превратились в щелочки.
