Фердинанд Оссендовский - Ленин
Они молча кивнули.
— Я хочу ввести Малиновского в Центральный комитет партии; обеспечьте его единогласное принятие на завтрашнем конгрессе! — добавил Владимир.
Кивками они опять подтвердили приказ вождя.
У них не было никаких колебаний и тени сомнения.
Ведь они шли к цели партии.
За нее они готовы были отдать жизнь… свою, чужие, даже если пришлось бы уничтожить полчеловечества.
Для них — светлый идеал, для врагов — страшное преступление.
Глава XIII
Приближается буря!
Едва прозвучали эти слова, буря разыгралась. Буря в горах — бешеная, огненная, шумная, стоголосая буря.
Родилась она из черной тучи.
Из той, что с рассвета собиралась на востоке.
В начале дня она была подобна испарениям над болотом. В полдень превратилась в жуткую свалку желтоватых облаков, собиравшихся на бледном небе. Перед заходом солнца она превратилась в черное полотнище с пятнами белых, быстро бегущих облаков.
Во время пурпурных сумерек она уже повисла, как черная траурная ткань, придавив собой всю восточную часть неба.
Еще ждала неподвижно, как беременное чудовище, онемевшее от страха перед родами.
Наконец, взвыла от боли родовых схваток.
Издала могучий вздох.
Дыханием своим наклонила ветви деревьев и сморщила серебряные ленты ручьев. Сомкнула раскинутые в бессилье щупальца, напрягла грудь и заревела голосом муки безмерной.
Голос отчаянного ужаса разошелся по горным ущельям Татр, несся буйным потоком, хлестал и трепал скальное русло.
С грохотом катились камни, спускались лавины песка, с плеском выбрасывались на крутые берега поднявшиеся горные потоки и испуганная река, бывшая как кровь в последних лучах солнца.
Разорванное чрево тучи роняло огненные плоды — змеевидные зигзаги молний.
Только что родившиеся, взбешенные, они вонзали свои жала в верхушки гор, падали в долины, били в толстые стволы деревьев, ломали ветви, изрыгали пламя на стрехи горных стоянок.
Горы вторили их рычанию грохотом катящихся камней, треском раскалывавшихся елей и могучим эхом.
Оно разошлось, разбушевалось. Перепрыгивало через долины и бежало в испуге по верхушкам, как сорвавшаяся от страха коза. Оно скатывалось на дно глубоких долин, неслось вслепую, врезалось в свисающие края скал, останавливало на ходу вспенившиеся потоки и пропадало далеко, где-то на опустевших пастбищах.
Туча снова вздохнула и дышала тяжело, от большой боли, в мучительном отчаянии.
Все звуки утонули в шуме, свисте, вое, стонах порывов ветра. Молнии падали, как проворные змеи, без звука, онемело пугливое эхо.
Только грудь, разрываемая воющим стоном, дышала тяжело.
Покатом положило это могучее дыхание черный пласт леса, подтолкнуло в пропасть песчаную лавину, сбросило вниз веками лежавшие, поросшие мхом и горной сосной груды скал, но не облегчило беременное чрево.
Оно выплеснуло из неведомых глубин струи воды; растворилось в слезах, заполнило выше берегов русла ручьев, смыло и понесло среди водоворотов и пены сорванный дерн, кустарники, куски лужаек, остатки оград и беспомощное, в диком ужасе стадо овец.
Задрожала, разбрызгалась, растворилась в слезном рыдании беременная туча и бросила на измученную землю последние струи дождя.
На западе тоненькой красной полоской обозначилась непогасшая вечерняя заря. На сбрасывающем темные объятия небе загорались звезды…
Двое людей, спрятавшихся под нависающей скалой, вышли на тропинку и охватили взглядом далекие, тонущие в мягком сумраке долины и горы.
— Я все понял! — воскликнул один. Он поднял к небу могучее воодушевленное лицо и всей грудью втянул пахнущий горный воздух. — Я все понял! Ты намерен обратить в прах несправедливость поколений, а на обломках и пожарищах построить храм свободного человечества. Я как наяву вижу отчизну мою, руководимую ничем не ограниченным духом. В смятении душевном я предчувствовал это знойное время, говоря братьям:
Горящими искрами полон,
Тлел в моем сердце жар,
Стоило лишь подуть,
И мир охватил пожар…
Пылает мир… пусть погибнет
В буйстве ужасном искр,
Лишь души наши тоскливые
Хотелось бы, чтоб спаслись…
Он поднял руки, вдохновенно охватывая всю землю, и воскликнул:
— Ленин! Ленин! Ты великий пророк, учитель, мессия угнетенных народов!
Тот, кому горячий поэт адресовал слова восхищения, кивнул лысым, круглым черепом, прищурил глаза и хрипло сказал:
— Это правда! Мое пришествие предсказал 140 лет назад другой бунтарь, сражавшийся за счастье угнетенных… Пугачев! С плахи бросил он палачам пророческие слова: «Я не орел, а только птенец орлиный; орел еще парит под облаками, но спустится, спустится!» Вот я и спустился!
Исказилось лицо с выступающими скулами, раскосыми глазами и синими вздутыми губами.
Смеялся он тихо… долго… без звука и без выражения.
Поэт задрожал всем телом, всматриваясь в это явление, проступающее из темноты бледное пятно, словно призрак ужасного, выглядывавшего из мглы небытия обличья.
Раскосые глаза, выступающие скулы, толстые губы, окаймленные редкими усами, желтоватая кожа обнаженного черепа — все расплывалось в мутном круге, убегавшем в безмерную даль, необъятную взором.
Какие-то наездники на маленьких верховых скачут, а земля стонет и пульсирует под тысячами подвижных, жестких копыт. Люди в остроконечных шапках, в бараньих кожухах свистят и воют ужасно. Свистят выстрелы. Блестят поднятые в замахе острия мечей. Рябят высунутые вперед острия копий. Летят как вихрь, а вокруг зарево и буйство пламени над городами и ржаными полями. Возле костров взрывы скрежещущего смеха, пронизываемые стонами, плачем ужаса и отчаяния. В проблесках и дрожании багровых языков пламени мечутся нагие невольницы. Их белые тела и расплетенные волосы клубятся везде, словно пена гребней волн. Вооруженные люди с раскосыми глазами хватают их с глухим, придушенным похотью смехом и падают на смятую траву.
Среди мерцаний костров они прижимают белые нагие тела, быстро и хищно овладевают ими и здесь же в облаках дыма, в шуме смеха и выкриков перед обличьем смерти безумствуют в страстных утехах. К стоящим в стороне грозным вождям волокут побежденных русских князей и толпы пленников. Смеются обрадованные победой вожди и собственноручно подрезают глотки, вскрывают груди и вынимают сердца врагов. Кровь, причитания, хрипение агонии, крик боли гибнущих, рыдания нагих и охваченных безумием женщин, бросаемых под ноги победителям. Пресыщенные утехами и кровью монгольские вожди покорным князьям, что стоят на коленях вдоль края дороги, дарят своих сестер и дочерей, а русские бояре в страхе за жизнь ведут в палатки захватчиков своих женщин. Из мрака выступают татарские лица потомков победителей и побежденных, угрюмая, хищная голова Ивана Грозного и еще более жуткие призраки жестокости русских царей и их не знающего милосердия могущества, топчущего народы и людей… Вокруг трофеи и трупы убитых; пожарища и руины; виселицы и тюремные темницы; рыдания, стоны, проклятия, ненависть, бунт — и вновь виселицы, кандалы, бесчисленные могилы, окружающие, словно мрачные вехи, исчезающий на востоке, разбитый, залитый кровью и угрюмый, как старое кладбище, путь.
Ленин продолжал смеяться. Тихо… долго… без звука и без выражения…
Поэт протер глаза и очнулся.
Он заглянул глубоко в мрачные раскосые глаза, в широкое лицо с толстыми губами; заметил кости, выступающие на щеках под желтой кожей, редкую растительность над губами и на бороде; взгляд остановился на крепком, круглом, лысом, светящемся в темноте черепе — и весь содрогнулся.
— Вот я и спустился… — шепнули вздутые, синие губы Ленина.
Поэт молчал.
Он посмотрел на восток. Там повисла бездонная, не просматриваемая глазом темнота.
Повернулся на запад. За черным занавесом гасли остатки зари.
Подобно внезапно начинающейся буре пришел безмерный ужас. Поэт поднял руку и произнес вырывающимся из души голосом:
— А если землю во мраке утопишь — погибнешь, и проклинать будут тебя внуки внуков наших…
Ленин смеялся, а с толстых губ его сочилось острое, пронзительное шипение.
Он весь трясся и щурил раскосые глаза…
Где-то далеко-далеко, уже за горами, пробежал глухой рокот прокатывающейся над миром бури.
Слабый рокот… Ему даже не ответило эхо.
Оно не слышало отголосков улетающей бури, а может, не поняло далекой опасности?..
Глава XIV
Ленин, расставшись с поэтом в горном санатории в Закопане, возвращался один в свою хату в деревне Поронин.
Он переехал сюда вместе с Крупской и Зиновьевым из Кракова, чтобы быть поближе к российской границе. Он ежедневно ходил пешком из деревни Поронин на почту или в Закопане, где у него было несколько друзей — поляков и русских, издавна живущих в этом подгорном городке.
