Фердинанд Оссендовский - Ленин
Рабочий рассмеялся и сказал с уверенностью в голосе:
— Ясное дело!
— Ну, видите, как это просто и понятно?!
— Ясное дело! — повторил рабочий, не задавая больше вопросов.
Ленин пока поселился в Цюрихе. Он работал здесь над созданием двух ежедневных газет, складывая копейку к копейке из присылаемой ему из России от недобитков его партии денежной помощи.
Теперь его главным врагом были меньшевики, и он точил нож для новой битвы с ними.
У него не было также слишком высокого мнения о западных товарищах, попавших в клещи демократической идеологии.
В конце 1907 года в Штутгарте он впервые испытал западноевропейскую социал-демократию, собравшуюся на конгресс II Интернационала.
Ленин предложил всем принять заявление, что в случае развязывания европейской войны все социалистические партии будут стремиться начать войну гражданскую против капитализма, подняв знамя социальной революции. Его поддержала только Роза Люксембург, и предложение было решительно отклонено. Бебель был принципиально согласен с мыслью заявления, но из тактических соображений считал его принятие ненужным.
Ленин с презрительным выражением лица воскликнул тогда:
— Помните, что пройдет несколько лет, и вы либо примете мое заявление, либо перейдете в ряды врагов пролетариата!
Он натянул на голову кепку и намеревался покинуть зал заседаний.
Но не сделал этого.
— Нельзя отступать! Конгресс примет никчемную «гуттаперчевую» формулу, которая их ослабит.
Он остался, и вместе с Зиновьевым и Розой Люксембург они продвинули поправку, обязывающую партийных социалистов к усилиям против войны и капитализма.
На следующий день, просматривая газеты, Ленин долго и зловеще смеялся. На него набросилась вся социалистическая пресса, называя «анархистом», Маратом, преступником и сумасшедшим, страдающим манией величия и личных амбиций.
— Глупцы! Вредные глупцы! — шипел он сквозь смех.
Взяв в руки газеты российских социалистов, руководимых Плехановым, он перестал смеяться. Внезапно успокоился и внимательно читал, останавливаясь на отдельных выражениях и словах.
Закончив, он закрыл глаза и сидел в раздумье.
— Читала? — спросил он Крупскую, кивком головы указывая на стопку разбросанных по столу и полу газет.
— Я просматривала сегодняшнюю прессу, — ответила она. — Атака на тебя по всей линии!
— Атака… — шепнул он. — Атака, которая закончится их поражением! Пока меня ни капли не волнует послушный, хорошо воспитанный и выдрессированный, как цирковая собачка, европейский социализм. Я расправлюсь с ним позже! Придет время, и они об меня поломают себе зубы… Но я не могу оставить без ответа наших полоумных, идущих как стадо баранов за Плехановым. Он знает, что делает, только до сих пор не открыл свои карты! Остальные идут за ним, ни о чем не думая. Я не могу дальше ждать! Необходимо открыть глаза партийным товарищам и выбросить на слом старые социалистические «иконы»… или… или хотя бы испачкать их с ног до головы грязью. Я должен навести в этом порядок!
Он схватил «Зарю» и начал читать вслух.
— Слышишь? — воскликнул Владимир. — Меня называют Нечаевым. Столько лет со мной работают, а до сих пор меня не знают. Я — и Нечаев! Что у меня с ним общего? Классовая ненависть, вера в спасительность революции, энергия борьбы? Но это есть у Плеханова, Каутского, Бебеля, Лафорже, — ба! — даже у Чернова и Савинкова. Нечаев был бешеным слепцом, бездумно бросавшимся совершать сумасшедшие поступки. О, я не такой! О каждом своем шаге я думал годами и ставлю ногу там, где знаю каждый камень, малейший стебелек травы. Я знаю и могу предвидеть каждое содрогание души российского народа, которого никто не знает и никогда не знал… Лучшее тому доказательство — они меня не понимают!
Крупская тихонько рассмеялась.
— Что тебе пришло в голову? — спросил Ленин.
— Когда-то я читала твою характеристику. Уже не помню, кто писал, что ты самый способный ученик иезуитов, что в тебе совместились пороки и таланты Макиавелли, Талейрана, Наполеона, Бисмарка, Бакунина, Бланки и Нечаева, — сказала она со смехом.
— К такому биографу применимо определение российских попов, которые говорят о глупцах, что они «олухи царя небесного»! — ответил он и принялся весело и громко смеяться.
Это был смех удивительно беззаботный и искренний.
Ленин переехал в Женеву, где открыл газету, и здесь, в пещере «льва» — Плеханова, развязал войну против меньшевиков.
Он назвал их «гнилушками» и «побитыми псами», лающими на собственную тень.
Наконец, написал статью, которая напугала даже Надежду Константиновну.
Ленин доказывал, что меньшевики продались буржуазии.
— Так нельзя писать! — запротестовала Крупская. — Это уже явная клевета! Кто же поверит, что Плеханов, Дейч, Чхеидзе продались? !
Ленин смеялся, глядя на нее, а в глазах его было настолько глубокое презрение к опасениям жены и ее возмущению, что она умолкла и, подавленная, вышла из комнаты.
Социалисты не оставили это обвинение без ответа.
Ленина вызвали на партийный суд.
Он явился спокойный, беззаботный, только в зрачках его запылали насмешливые огоньки.
На вопрос, имел ли он намерение вызвать в широких кругах трудящихся недоверие к партии, он улыбнулся и ответил:
— Я совершенно сознательно использовал такие выражения, чтобы рабочий класс понял мои слова буквально, то есть, что вы куплены буржуазией.
— Но ведь это отвратительная клевета! — воскликнули судьи, вскакивая с мест.
Ленин безразличным взглядом охватил собрание и, пожав плечами, спокойным голосом заявил:
— Борясь с противником, всегда следует использовать слова, вызывающие в толпе самые худшие подозрения. Так я и сделал!
— Где же ваши нравственные принципы? — спросил с возмущением один из судей.
— Кто же это, товарищ, рассказал вам такие бредни, что у меня есть принципы и что я преклоняюсь перед нравственностью? — ответил он вопросом, щуря глаза.
— Существуют незыблемые этические принципы… — начал судья.
Ленин его нетерпеливо перебил:
— Товарищ, не теряйте слов и времени! В моем словаре эти понятия не существуют. Мой принцип — революция; нравственность — революция!.. Вот и все! Для достижения успеха все пути и средства допустимы.
— Даже подделка денег или «одалживание» их у жандармов? — крикнул с места для публики, стуча себя в грудь, какой-то молодой человек. — Что вы на это скажете, товарищ Ульянов?!
Ленин загадочно улыбнулся и произнес мягким, доброжелательным голосом, как будто обращался к ребенку:
— Скажу! Товарищ, нет ли у вас с собой клише банкноты, я бы использовал его для печати во имя партии и революции? А может, у вас есть знакомый жандарм, который хотел бы дать деньги на моего «Пролетария», я охотно возьму?..
Поднялся шум, крики возмущения, проклятия.
Ленин поднял голову и хриплым голосом воскликнул:
— Товарищи! Мне нечего вам больше сказать. Я ухожу и заявляю, что ваш приговор не свяжет мне руки, что я буду поступать так, как этого требует дело революции и партии большевиков, то есть настоящих социалистов, а не лакеев, угождающих либеральным лжецам и демократическим шантажистам!
Однако противники мешали ему в Женеве на каждом шагу. Он даже не мог найти для себя типографию и вынужден был переехать в Париж.
Здесь Ленин и Крупская вели тяжелую жизнь.
В России все спряталось или полегло, удушенное усиливавшейся угрюмой реакцией.
Социалисты или отказывались от своих убеждений и переходили в лагерь легальных либералов, или оплакивали минувшее время надежды, утверждая, что революция умерла на долгие годы, а быть может, навсегда. Никто уже не искал новых путей, и только из далекого Парижа доносился одинокий, но могучий голос:
— Не давайте обмануть себя гробовщикам революции, которую меньшевики и остальные предатели нашего дела называют хаосом. Мы пережили период великой революции не потому, что 17 октября 1905 года был оглашен манифест о Российской конституции, не потому, что буржуазия выступила с протестом против устаревшей формы правления, а потому, исключительно потому, что в Москве вспыхнуло вооруженное восстание рабочих и что перед мировым пролетариатом на один месяц заблистал, как путеводная звезда, Петербургский совет рабочих депутатов. Эхо революции не умрет! Она вскоре возродится, возникнут Советы рабочих, Советы победят!
Эти смелые, озаренные надеждой слова блистали, как далекие молнии. Для одних они были последними отголосками прошедшей бури, для других — зажигаемыми для страха фальшивыми огнями, для остальных же, а таких в России оставалось все меньше, звучали они, словно живые слова Евангелия, которое некогда, в мрачную эпоху преследования христиан, тайком проповедовали апостолы и их ученики, поддерживая и укрепляя веру преследуемых, замученных, охваченных тревогой, не знавших своей судьбы последователей дорогой и единственной для них правды.
