Сергей Мосияш - Фельдмаршал Борис Шереметев
Однако, когда плоты приблизились к крепости и начали приставать к ней, со стены были выброшены сразу три белых флага и забил барабан к сдаче.
— Сразу бы так, дураки! — проворчал Шереметев, хотя и был доволен столь легкой победой.
Было приказано выйти из крепости не только гарнизону, который оказался не столь велик, но и всем жителям, поскольку предстояло взорвать цитадель.
— Жалко, — сказал Мещерский. — Экая красота!
— Взрываем, князь Иван, чтобы второй раз не брать, — отвечал Борис Петрович. — Чтоб если воротится Карл XII, ему негде б было и переночевать.
— Да понимаю я, для чего мы их уничтожаем, Борис Петрович, но все равно жалко, ведь труд человеческий.
Для вывода гарнизона и жителей устроили наплавной мост из плотов, некоторые переплывали на лодках, сохранившихся в немалом количестве в городе. Каждый тащил все, что мог: мешки, узлы, корзины, подушки, шубы. Солдат тут же на берегу разоружали, сбивали в отдельные команды. Шум, крик, плач стояли окрест.
Казаки бесцеремонно отбирали у горожан вещи, понравившиеся им, припугивая несчастных: «Тебе все равно не понадобится».
К шатру Шереметева явился взволнованный старик священник.
— Ваше высокопревосходительство, ваше высокопревосходительство, я мариенбургский пастор Глюк, проявите милость и благородство, ради Христа.
— Что стряслось? — нахмурился Шереметев.
— Мою воспитанницу… Она только что из-под венца… Ее казак схватил… проявите великодушие…
— Авдей! — повернулся Шереметев к денщику. — Ступай разберись, помоги святому отцу.
Донцов отправился за пастором, тот, торопясь, продолжал лепетать:
— Она мастерица, она все умеет… Варить… Стирать… Вязать. Пожалуйста, заберите ее от казака к его превосходительству поварихой, прачкой, служанкой.
— Не суетись, отче, — успокаивал Донцов. — Раз девка умелая, заберем.
Девушка сидела на телеге на каком-то тряпье и плакала. Плакала беззвучно, крупные слезы горошинами катились по щекам.
— Вот, вот она, — указал пастор Донцову.
При виде чернобровой красавицы что-то теплое шевельнулось в зачерствевшем сердце Авдея, он взял ее за подбородок, заглянул в черные глаза, спросил ласково:
— О чем плачешь, красавица?
— А ну, не лапай чужое! — явился словно из-под земли казак. — То моя добыча.
Он был ростом едва ли по плечо Донцову. Авдей обернулся к нему:
— Ты что, ее с бою брал?
— Как бы ни брал, она моя. Я ее первый узрел.
— Вперед тебя ее узрел фельдмаршал, дура.
— То не по праву, то не по праву! — закричал казак. — Братцы, это же грабеж, — пытался он привлечь внимание своих товарищей.
— Чего вережжишь? Ты ее на дуване [8] получил? А?
— Какой дуван? Какой дуван? Я ее первый полонил.
От соседнего воза кто-то посоветовал:
— Отчепись, Федьша, от греха. Аль в петлю захотел?
— Вот именно, — сказал Донцов, беря девушку за руку. — Идем, красавица.
— Ее Мартой звать {147}, — подсказал пастор.
Девушка слезла с телеги, покорно пошла за Донцовым. Пастор шел рядом, что-то быстро говоря ей по-шведски. Перед Донцовым оправдывался:
— Она плохо понимает по-русски.
— Выучится. Русский — не турский, мигом натореет. Верно, Марта?
— Вьерна, — наконец улыбнувшись, старательно повторила девушка.
— Во, видал, а ты говоришь — не понимает.
Так в обслуге фельдмаршала Шереметева появилась молодая прачка Марта.
Шереметев прямо от Мариенбурга писал царю письмо: «Чиню тебе известие, что Всесильный Бог и Святая Богоматерь желание твое исполнили: больше того, неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили без остатку, и от Риги возвратились загонные люди {148} в 25 верстах и до самой польской границы, и только осталось целого места Пернов и Колывань. Пошлю в разные стороны калмыков и казаков для конфузии неприятеля. Прибыло мне печали: где мне деть взятый полон? Тюрьмы полны, пленные сердятся, чтобы какие хитрости не учинили: пороху в погребах бы не зажгли? Так же от тесноты не почали бы мереть? И денег на корм много исходит, а провожатых до Москвы одного полку мало. Вели мне об них указ учинить… Августа 31 числа пойду к Пскову, быть тут стало невозможно, вконец изнужились крайне, обесхлебели, обезлошадели и отяготились полоном и скотом, и пушки везти стало не на чем: новых подвод взять стало неоткуда, а в Пскове нет».
А семнадцатилетняя прачка Марта, целыми днями трудясь неустанно то у корыта, то у огня, то с иглой и починкой, ночью плакала тихонько и, если это замечал пастор, жалилась ему:
— Где же он? Где мой суженый?
— Успокойся, милая. Вишь, что творится. Найдется твой капрал, куда ему деться?
— Не, мог майор кого другого послать. Почему именно Вольфганга, и прямо от венца?
— Ну, для такого дела нужен был самый надежный, самый смелый. Даст Бог, найдется твой супруг. Не плачь, дитя… — утешал пастор.
Сам Глюк мало верил в чудо, но искренне жалел Марту и переживал за нее. Надо ж было такому случиться, только обвенчались молодые, только вышли из костела. И тут же, прямо от крыльца вызвали капрала к коменданту, и тот, вручив ему пакет, отправил к генералу Шлиппенбаху, прося помощи.
— От вас, капрал, зависит спасение города.
Кто мог знать, что сам Шлиппенбах нуждался в спасении? Зализывал собственные раны в Пярну. До Мариенбурга ли ему было! И капрал Вольфганг — муж Марты — исчез в этом водовороте, словно камень, упавший в морскую пучину.
Только в Пскове были посчитаны мариенбургские трофеи: более тысячи пленных, в том числе 68 офицеров, 51 пушка, 26 знамен.
Прачка Марта в счет не вошла. А зря. Через год с небольшим станет ясно, что это был главный трофей фельдмаршала Бориса Шереметева.
Глава шестая
НА ОЧЕРЕДИ НОТЕБУРГ
Меншиков появился в Пскове неожиданно. Оставив во дворе свою многочисленную свиту, гремя крепкими каблуками на лестнице и досках соснового пола, ворвался в кабинет фельдмаршала.
— Борис Петрович, дорогой, поздравляю тебя с очередной викторией. Петр Алексеевич в восторге от твоих побед.
— Спасибо, Александр Данилович, — поднялся Шереметев навстречу нежданному гостю. — Каким ветром?
Они обнялись.
— Попутным, Борис Петрович, попутным, — молвил Меншиков, опустился на лавку, отталкивая саблю, словно мешавшую удобно сидеть. Выразительно мотнул головой фельдмаршалу, и тот понял: надо выпроводить из кабинета лишних.
— Князь, — обратился Шереметев к Мещерскому, — договорим опосля.
— Хорошо, — пожал тот плечами, поднимаясь с лавки. И, щелкнув каблуками, вышел.
— Петро, не вели никому быть ко мне.
— Слушаюсь! — отвечал адъютант и тоже свел каблуки, повернулся и вышел.
Когда они остались одни, Меншиков заговорил:
— Раньше времени государь не велел об этом говорить. — И, вынув из-за обшлага бумагу, бросил на стол фельдмаршалу. — Это от него.
— Догадываюсь, — усмехнулся Шереметев.
— О чем?
— О том, что грядет. Нотебург. Верно?
— Верно, — засмеялся Меншиков. — Как догадался?
— Да государь еще в январе писал мне об этом. Сейчас Лифляндия повержена. Отсюда вывод: на очереди Ингрия.
— Ох, хитер ты, Борис Петрович, — улыбаясь, погрозил Меншиков пальцем. — Хитер.
— Ничего хитрого, Александр Данилович, я, чай, главнокомандующий, фельдмаршал все ж.
— Ладно. Читай.
Борис Петрович развернул записку царя, в которой была короткая просьба прибыть на совет в Старую Ладогу.
— Торопится государь, — полувопросительно сказал Шереметев, откладывая на стол записку.
— Еще как. До Архангельска от Москвы месяц добирались. А оттуда до Повенца шли без дороги, прорубаясь через чащу две недели, еще и две яхты на себе волокли. А это сто двадцать верст, у самого Петра Алексеевича мозоли от топора во какие.
— Да уж труженик он не чета нам, — вздохнул Шереметев. — И откель силы берутся. Так когда выезжать?
— Да хоть сейчас. Армии вели следовать к Старой Ладоге. Зачем — не говори, пусть исполняют. А мы с тобой вперед побежим, государь ждет.
— Надо полон на Москву к Стрешневу отправить, перемрут ведь тут.
— Отправляй.
— Придется полк Рожнова отрядить.
— Отряжай, Борис Петрович. Да вели обед приготовить, я голоден. Всю дорогу всухомятку, горяченького хочется.
Обедали вдвоем же, дабы в подпитии не проболтаться при посторонних. Подавала на стол румяная, черноволосая девушка с ямочками на щеках. Поставила чашки с пахучим жарким, сковороду с жареной рыбой. Молвила ласково:
— Кушать хорошо, здоровия быть надо.
— Откуда у тебя сия жемчужина, Борис Петрович? — спросил, прищурясь озорно, Меншиков.
— Из пленных, Александр Данилович.
