Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу
Потому что вы сами из породы погонщиков.
Это не профессия и даже не характер, это — корень существования. Осёл, мул, вожак овечьего стада — животные упрямые, их бичом или кой с места не сдвинешь. Со стороны кажется: плетется погонщик, пастух, пастырь по их воле. Но это лишь кажется. На самом деле он, и только он, ведет их.
Вы можете принадлежать к любой общине, носить любые одежды, откликаться на данное вам имя, но истинную вашу сущность выдаст пня ваша, которую я сразу заметил, сильная и легкая на подъем.
В ней ваша родословная.
Одни определяют судьбу человека по звездам, другие по линиям они, я же — по ступне.
— Так вам, вероятно, знаком предсказатель по звездам Итро?
— Верховный жрец Мидиана?
— Это мой учитель.
— Теперь мне ясно, откуда вы так знаете письмо, где вас учили и к кому вы идете. Вот вам еще один из той породы, отмеченной Богом. Даже верящие в его способности к ясновидению считают его немного не от мира сего.
— Ну и что вы определили по моей ступне?
— К любому предсказанию следует относиться с осторожностью, прислушаться стоит.
Мерари глубоко вздыхает, долго пьет из бурдюка, затем некоторое время молчит, прикрыв веки.
— Так вот, кочевье было сущностью жизни ваших предков. Этакое корневое легкое кочевье. Оно определяло их поведение, понимание мира и внутренней свободы, но не спасало от голода, который время от времени обрушивался на них подобно смерчу в пустыне. И вынуждены они были оседать под властью тех, кто их кормил.
Необходимость прижаться друг к другу, жажда животного тепла, страх перед голодом и пустыней — все это и рождает рабство, а вместе с ним и великие деспотии. Но у ваших предков сохранялась память свободы и бродила смутой в их душах.
Рожденные на свободе, души эти бунтуют в рабстве. Отсюда это вечное недовольство, напряженность, поиски неизвестно чего и неизвестно где. Я вот пытаюсь избыть это напряжение в купеческих странствиях: я богат, голод мне не грозит, и в то же время я свободен — относительно, ибо всегда висит надо мной опасность умереть от жажды или ножа какого-нибудь грабителя.
Одну мысль лелею, хотя никак не могу до конца понять: кто вложил в нас эту тягу к кочевью, этот корень порыва и прорыва, этот мистический знак свободы личности в вынужденном мире рабства?
Понимаете ли, господин мой, не так уж велик выбор занятий в этой пустыне: купец, пастух, вечный странник, но только в этих бескрайних безмолвных пространствах можно ту мысль додумать до конца. И если кто-то удостоится открытия сущности мира, то какая разница, был ли он купцом, пастухом или нищим странником.
Это ведь только подвернувшиеся земные обстоятельства.
В Мидиане вы будете пасти стада.
Будет у вас вдоволь времени размышлять о тайнах мира.
Сможет ли кто-нибудь из случайно встретивших вас, усталого, запыленного, пахнущего козами и овцами, подумать о тех глубинах духа, которых вы достигнете? А вы, поверьте мне, для этого родились.
Не забывайте: гиксосы были царями-пастухами. Только царство их было жестоким, деспотическим, двести лет длилось и все же однажды рухнуло.
Царство же духа, созданное пастухом, пастырем, если когда-нибудь возникнет, будет вечно.
— Может ли вообще быть такое царство?
— Царство, господин мой, не обязательно царь-деспот в реальном воплощении, сборщики-грабители и воины-головорезы. Разве, сидя в каком-нибудь хранилище папирусов, в которых собрана мудрость мира, вы не ощущаете себя в царстве духа?
— Слабое и, я бы сказал, опасное утешение. Ведь, выйдя из хранилища, вы опять же попадаете в руки тех же грабителей и головорезов.
— Это мне знакомо. И все же я верю, что мы на пороге царства духа, с которым всем народам, и весьма скоро, придется считаться.
Ковшик луны, всегда напоминающий о воде, побледнел с приближением рассвета. Собраны шатры, навьючены грузы на верблюжьи спины.
Это последний восход солнца, который Моисей встречает вместе с Мерари и его купеческим караваном. Тягостное чувство расставания невидимым облаком виснет над медлительно ступающими верблюдами, медленно, но упорно приближающимися густо-синими водами внутреннего моря, домиками и шатрами колышущегося в мареве городка Эцион-Гевер, на окраине которого им предстоит расстаться. Караван продолжит путь на северо-восток в Двуречье, столь далекое, что чудится отсюда легендой, миражем, а Моисей обогнет море, дугой касающееся городка, и начнет подниматься в гору, на юг, в сторону Мидиана.
— Жаль расставаться, но такова судьба, — говорит Мерари, — бурдюки ваши, господин мой, полны водой, достаточно еды. Берите любого верблюда из запасных, вам еще дня три ходу.
— Вас ждет долгий, тяжкий путь, — говорит Моисей, — каждый верблюд на вес золота. У меня же золота достаточно, чтобы добраться. Да и надо привыкать к пешему ходу. Вы же предсказали мне, Мерари, а я вам верю, что ждет меня долгая пастушеская жизнь. Прощайте…
Сидит Моисей на каком-то случайно подвернувшемся на обочине дороги камне, всматривается вслед чему-то, что было караваном, а стало миражем, и стоит на миг закрыть глаза, открыть — нет ни верблюдов, ни погонщика их Мерари, как будто никогда и не было: пришли с неба и растворились в нем.
Глава седьмая. Мидиан
1. На пороге тайны или на краю пропасти в Ничто?
На второй день пути к югу слева явственно приблизились ранее не виданные Моисеем по высоте и обрывистости багровые, напоминающие цвет рубленого мяса горы.
Они как бы маячили издалека, но рядом выросли внезапно.
Они тяготят и в то же время притягивают скрытой мощью вздыбившегося и застывшего в прыжке камня посреди ровного, погруженного в непробудный сон пространства.
Поражают высотой огромные массы песка, лежащие в долинах между распадками и словно бы нанесенные с высот, быть может, потоками дождевых вод, но в эти невыносимо знойные часы лета невозможно поверить, что здесь вообще когда-либо текли или могут течь воды.
После полудня пекло загнало Моисея в один из таких распадков. Устроившись в тени скалы, лежит Моисей и думает о том, что вот уже второй день облекающее его в пути безлюдное и безмолвное пространство полно эхом бесед с Мерари и все второстепенное в этих беседах мельчает, выхолащивается и исчезает, а истории с жертвоприношением Авраама, колодцами Исаака, пастушеством и женами Иакова, продажей в рабство и возвышением Йосефа все мощнее встают, как эти горы вздыбленного камня, похожего на взметнувшиеся и оголившиеся взгляду корни мира.
Так и засыпает Моисей с этой мыслью и впервые погружается в глубокий сон без сновидений, и кажется, окружающее безмолвие чутко и щадяще сторожит его сон.
С первыми лучами солнца просыпается от мелкого топота, блеянья, хлопанья пастушьих бичей. В распадке еще темно, безмолвие доносит звуки издалека, как будто стадо и пастухи рядом. Поднявшись на гребень, Моисей видит довольно далеко внизу стадо, идущее по дороге туда же, куда направляется и он. Затем дорога внизу уходит куда-то вправо, исчезают пастухи вместе с овцами, и великолепная синева раннего неба прядает к ногам идущего по гребню. Воздух в эти часы прозрачен, и в дальнем далеке ясно видна зелень оазиса, метелки пальм.
Солнце уже стоит довольно высоко, когда Моисей, увидев с высоты колодец, спускается к нему, с наслаждением пьет из черпака холодную до ломоты в зубах воду, присаживается на камень. Вот и стадо овец в легком облаке пыли, но по закутанным в ткани фигуркам можно определить, что гонят стадо женщины; вот они приближаются, негромко говорят между собой нежно-высокими птичьими голосами, сдерживают рвущихся к воде овец, тонкими, но сильными руками черпают воду и льют в корыта для водопоя. Шум, цоканье, щелканье бичей усиливаются. Только теперь Моисей замечает вынырнувшее из облака пыли еще стадо, то самое, увиденное им с гребня, — это пастухи щелкают бичами, отгоняя первое стадо и женщин от колодца.
Встает Моисей, и оказывается, пастухи эти ниже и мельче его, идёт к ним, внезапно ощутив нечто странное, словно страх перед пространством, тлевший в нем все эти дни бегства, обернулся силой в том измерении, в котором эти человечки кажутся мелкими, суетными, нестрашными. Он поднимает руку, и этого достаточно, чтобы паухи замерли, опустили бичи, как псы поджимают хвосты, отошли вместе с овцами на безопасное расстояние, суеверно глядя на незнакомца, готовые в любой миг обратиться в бегство.
Ощущая на себе быстрые, как вспышки пламени, взгляды женщин из-под платков, Моисей помогает им напоить бестолково лезущих друг на друга, чтоб добраться к корыту с водой, овец. Сверкание глаз выдает совсем не женское, а девичье любопытство, да и движения их еснительно-угловаты и торопливы: скорее угнать стадо в жажде кому-то рассказать о том, что случилось. Моисей возвращается к камню, на котором сидел. И пока он собирает свои бурдюки и вещи, а паухи так и не приближаются к колодцу, ожидая, когда он удалится, прибегает одна из девиц, явно со смелостью дикого животного касается одежды Моисея и, обдав его синью глаз из-под длинных черных юниц смуглого лица, приглашает жестами следовать за ней.
