Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)
Мартовское тепло проточило в небе синюю промоину да и хлынуло поутру, едва зарозовело небо, – так хлынуло, что снег в поле присел, ощетинился, как цепной пес, а шуба-то – клочьями. Лес гудел, деревья закружились, хмелея от влажного ветра, пошевелили каждой веточкой – стряхнуть коросту зимы.
– Марковна, до тепла дожили! – сказал Аввакум, останавливаясь, оглядывая землю окрест. – Слышь, Иван Аввакумов, весна нам встретилась.
Аввакум присел на корточки возле санок и разворошил куклешку шалей, в которые кутали сынишку.
– Не сопрел?
Мальчик обрадовался отцу, засмеялся.
– Смотри, застудится, – забеспокоилась Марковна.
– Накутанный скорей простынет. Пусть дышит. Если шагу прибавим, к обеду будем во Владимире.
– Ой! – тихонько вскрикнула Марковна.
– Ты чего? – Аввакум взял Марковну за плечи. – Побелела вся.
– Аввакумушка, не дойти мне… Прости меня. Ой! Лягу я на саночки-то.
– А ты и ложись! – разом вспотел Аввакум, окидывая беспомощными глазами пустую дорогу. – Господи, и ведь ни одной подводы! Все утро идем, и никто не встретился, не обогнал никто… Ложись, Марковна. Я как конь. Мне чего? Мужику чего? Я вас с Ивашкой мигом домчу. Деревушка, чай, будет какая!.. Только ты все-таки потерпи. Кричать, ладно, кричи, а рожать потерпи. Потерпи, голубушка. Хоть и тепло, а все ж на воле.
Приговаривая, Аввакум уложил на санки Марковну, Ваню привязал, чтоб не свалился, скинул шубу, укрыл ею Марковну и, перекрестясь, впрягся в санки и пошел рысью, покрикивая на самого себя от великого смятения и страха.
Дорога была наезженная, слава Богу, не расплывалась еще, несла.
– А теперь под гору! Гей! Гей!.. Не бойся, Марковна, не растрясу. Я плавно, как на ладье. А в гору-то! А ну пошел, пошел! Да не спотыкайся ты! Пошел! Вот и вылезли.
Аввакум, глотая ртом воздух, остановился, кинулся к Марковне.
– Ну, что?
Марковна, закусив губы, молчала, да так, словно скажи она слово – ребенок тут же и родится.
– Сейчас я, Марковна! Деревня-то под горой. Вижу я деревню.
И опять он помчался. И Марковна закричала, и он помчался еще пуще. Поскользнулся, рухнул на одно колено, санки двинули его по спине. Аввакум, цепляясь руками за дорогу, вскочил, побежал.
А уж потом как все крутилось, и понять было нельзя. Пытался Марковну с санками в избу впереть. Санки не вошли. Выскочил к нему на помощь мужик-хозяин. Все быстро сообразил, побежал за бабкой.
И уже через час сидели они с мужиком, с тремя хозяйскими девочками и с Ваней в углу, возле доброго, тихого черногубого теленочка и слушали, как верещит за занавеской новый человечек.
– С девочкой тебя, поп, – сказала повитуха.
– Слава тебе, Господи! – пал на колени Аввакум, поклонился, и теленок, обнюхав, стал лизать ему затылок.
А мужик-хозяин подхватился вдруг.
– Изба такая! – закричал он. – Ладно я страдаю, так и у прохожего хорошего человека девка выметнулась. Домовой тут, видать, баба! Новую пойду рубить избу. Тотчас и пойду, пока четвертую девку баба моя не родила!
2На третий день после родов Марковна встала, но зима совсем разъехалась, дороги потекли. Проскакать зайчиком, может, и можно, да с двумя детишками не больно-то попрыгаешь.
Два дня, отрабатывая за жилье да за приют, Аввакум чистил коровник, забитый за зиму навозом. Таскал навоз на поле, благо за двором оно было, а на третий день, на Благовещенье, по морозцу ушел во Владимир. Торжественную службу слушал в великолепном Успенском соборе.
Сияние лампад и свечей, блеск драгоценных каменьев на ризах великих икон, раскаты восторженного хора подняли душу Аввакума от земли. Вернулась к нему и сила его, и вера. Верил Аввакум, что не зря рожден, что совершит он деяния, которые люди почтут подвигом.
И тут приметил Аввакум, как его котомка, которую положил в ноги, чтоб не мешала молитве, сама собой поползла в сторону, а потом за спину, с глаз долой.
Оглянулся: мальчишка-воришка подхватил котомку и бежать. Выскочил Аввакум из храма. Мальчишка бежит, как заяц, петляет. В котомке был каравай хлеба, лук, тряпка с солью да теплые носки, на случай если бы ноги промочил. Невелик убыток, но обидно стало: думал о высоком, о неземном, и на тебе! Кинулся Аввакум через лужи, напрямик. Воришка лужи обегает, а тут перед ним целое море, повернул назад – обкраденный как чумовая туча летит, сверкает молниями. Бросил воришка котомку, сел на корточки и голову руками закрыл – бей, да не до смерти.
И вдруг совсем не злобный, удивленный голос:
– И как же это тебя угораздило в праздник Божий воровать?
Совсем мальчишка съежился.
– Встань!
Встал.
– Есть хочешь – пошли поедим. Я поделюсь с тобой.
– Мне дядьку Пирожника надо покормить! – сказал мальчик и поник головой. – И дядьку Лукавого.
– Я и с дядьками твоими поделюсь.
Мальчик покрутил головой.
– Если ты меня приведешь, Лукавый меня прибьет. Сегодня нельзя попадаться. На Благовещенье воры заворовывают. Коли попался, на весь год неудача.
– А ты что же, вор?
Мальчик потряс головой:
– Деваться нам с дядькой Пирожником некуда. Подсохнет – уйдем в Корелы.
– Ну, если ты не вор, пошли, бояться тебе нечего. Я за тебя постою, – пообещал Аввакум.
К его удивлению, мальчик повел его назад, к Успенскому собору. За собором, у монастырской стены, на страшной круче, на солнечном припеке сидели нищие, калеки, странники. Трапезничали. Аввакум издали уже заметил, что на него зорко поглядывают из тесного кружка два сомнительных на вид мужика.
– У меня хлеб, лук да соль, – сказал он шустрому человечку.
– А у нас осетр без соли. Годится. Садись. – Шустрый мужичок потеснился, но успел-таки уязвить взглядом мальчишку.
«Этот и есть Лукавый», – решил Аввакум, усаживаясь и выкладывая на линялую скатерку каравай, лук и соль.
– Ты чей сам-то? – спросил Лукавый, на глаз оценивая непрошеного едока: и не расстрига будто бы, и не забулдыга, мальчишку, видно, поймал, но не поколотил. И не шумит.
– Нижегородский я, – ответил Аввакум.
– Да то, что нижегородский, я и по разговору твоему знаю. Откеда, спрашиваю, и далеко ли путь держишь?
– В Москву иду, – сказал Аввакум. – Воевода меня облаял да и прогнал вон.
– А где же твоя попадья?
– В деревне тут. Девчонку родила.
– Вон что!
Свирепого вида мужик, возле которого сел воришка, – видно, «дядька Пирожник», – поглядел на Аввакума и улыбнулся. На единый миг сошла с его лица дикая угрюмость, на единый миг, но Аввакум уже поверил в этого человека – добрая душа.
– С Богом! – сказал Лукавый и первым потянулся за лучшим куском рыбы, за тем, что возле головы.
Свирепый мужик стукнул Лукавого по запястью и жестом пригласил к еде стариков и Аввакума.
– Страсть какой справедливый! – ничуть не обиделся Лукавый. – Ты не гляди, что он сердит, на его месте всякий бы осердился. Ему язык отрезали в Москве. Так-то! Мальчонка рассказывал.
– Куда же вы все идете? – спросил Аввакум.
– А кто куда. Сам я – потеплеет – на московские базары подамся, старички в скиты вязникские идут, а Саввушка со своим молчуном, наоборот, из Вязников. Безъязыкий брата ищет. У того тоже язык отрезали, а он в отместку солдата царского зарезал и убежал. А куда – не сказался. В какой-то неведомой пустыне грехи отмаливает.
– Мы теперь в Корелы пойдем, – напомнил Аввакуму мальчик.
– Далекая дорога! – посочувствовал Аввакум.
– Это если каждый день идти – далеко. А мы, где понравится, поживем, а откуда погонят – не задержимся.
– А ты кем братьям доводишься?
– Был никем, а теперь я младший брат.
– Ну какой же ты брат? – удивился Лукавый. – Ты евонный язык, только с ногами.
– Я младший брат.
– Вот и скажи, как твоих братьев зовут. Его как зовут?
– Как зовут – не знаю. Пирожники они.
– А говоришь – брат.
– Брат! – крикнул Саввушка.
– Верно ты говоришь, – сказал Аввакум. – Ваше братство Божьим промыслом скреплено. Ты ведь не от богатства взял часть, а взял часть беды. Ты истинный брат этого несчастного человека.
Бывший пирожник просиял Аввакуму глазами, прижал к груди Саввушку, погладил его по щеке.
– Зовут тебя как, отрок?
– Саввушкой меня зовут.
– Я помолюсь за тебя.
Где-то в городе раздались крики, вопли, бахнула пищаль. Аввакум вскочил на ноги.
– Сиди, – сказал ему Лукавый. – Во Владимире теперь пальба не в удивление. Небось или соляную лавку ограбили, или дворовые какого-нибудь боярина посадских людей бьют.
– Ох эти воеводы да бояре! – запричитали вдруг сидевшие молча старички. – Царь пожалует народ, а они царскую милость себе же в выгоду и обернут.
– Царь земли в посад вернул, – объяснил Лукавый, – а бояре, особенно Мороз, чтоб внакладе не остаться, на соль и подыми цену. А еда без соли – что праздник без вина да без меду.
