Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель
Оливер собрал своё большое семейство, состоявшее из матери, жены, незамужних сестёр и шестерых детей, и перебрался в графство Кембридж, в небольшой городишко Сент-Айвс. Здесь купил себе дом, поменьше и победнее, чем в Гентингтоне, и взял в аренду обширные луга миль на пять ниже по течению мутноводного Уза, который по зимам разливался, так что его луга становились непроходимыми, а от летней жары почти высыхал. Оливер, как и прежде, разводил в Сент-Айвсе коров и овец. Работы прибавилось. На зиму приходилось заготавливать больше кормов, приходилось больше хлопотать о продаже шерсти и мяса и вести себя так, чтобы ещё раз не попасть под арест.
Его душевное состояние снова ухудшилось. Он продолжал страдать от стыда за себя, ещё больше страдал от бессилия что-нибудь изменить.
2
Вдобавок наступало тёмное время. Энергия созидания всё истощалась, энергия разрушения всё нарастала. Самые благоприятные обстоятельства внезапно сводились на нет, вызывая горечь и озлобление. Казалось, мир пришёл на английскую землю, а мир не может не вести к благоденствию, к процветанию. Вчерашние враги точно сговорились искупить вину за нанесённые поражения. Испания и Франция готовились вступить в Тридцатилетнюю войну и вскоре вступили в неё, война втягивала в свой кровавый водоворот одну страну за другой, пока не овладела Европой. Бойня требовала сукна для мундиров, прочных кож для колетов[12], портупей и сапог, хлеба и мяса для вечно голодных солдат. Всё это Англия могла дать в изобилии. Сельские хозяева оживились, ремесленники взялись за работу, купцы нанимали сотни кораблей, на них вывозили товары из Англии, перебрасывали снаряжение и солдат из Испании в испанские Нидерланды и в германские княжества. Торговые дома процветали. Английские векселя во всей Европе превращались в главное, в самое надёжное платёжное средство. В обмен на них из Испании в Лондон хлынули слитки золота и серебра, награбленные в американских колониях. Казалось, ещё несколько таких лет, и разбогатевшая Англия сможет прокормить самого прожорливого из королей и его ещё более прожорливый двор.
А Карл шёл напролом, бестолково, бездумно вытаптывая и самые первые ростки процветания. Лично он не был расточительным человеком, безнадёжным прожигателем жизни. Его сбивала с толку идея абсолютизма, победившего во всех странах Европы, соблазнял пример австрийского императора, испанского и французского королей, утопавших в неслыханной роскоши. Блеск двора представлялся ему верным свидетельством непререкаемой власти неограниченного монарха. Монарх усердно возрождал многодневные пышные празднества, охоты и развлечения, восстанавливал старинные обычаи придворной жизни, точно ничего не изменилось в Англии за последнюю сотню лет. Расходы увеличивались с катастрофической быстротой. Он раздавал пожалования и пенсии, и в сравнении с правлением бережливой королевы Елизаветы они возросли в семь или в восемь раз, издержки увеличились вдвое, возросли расходы на гардероб королевы, а ведь и Елизавета любила пышно и разнообразно одеться, собственные расходы выросли втрое. Немудрено, что государственный дефицит помчался вперёд на всех парусах, и если при Елизавете он достигал четырёхсот тысяч фунтов стерлингов, то при Карле он вырос в три раза.
Громадные расходы были бы простительны, если бы правление короля Карла блистало победами, дипломатическими успехами, достижениями во всех областях, если бы за ними ощущалась государственная необходимость, а государь мог предъявить своим подданным одни прорехи и поражения. Ни пенса, ни шиллинга из этих громадных расходов не пошло на самые крайние нужды, на защиту торговли, на борьбу с конкуренцией со стороны европейских держав. С оживлением торговли оживились пираты. Они хозяйничали в Ла-Манше, проникали в пролив Святого Георгия, терроризировали прибрежное население, грабили деревни и города, пленяли сотни англичан и обращали в рабов. Тем временем королевский флот бесславно гнил в гавани Портсмута. Одни фрегаты серьёзно пострадали от метких выстрелов под Ла-Рошелью, другие были потрёпаны осенними бурями на возвратном, постыдном пути, третьи были источены временем, офицеры и матросы не получали законного жалованья и предпочитали, благоразумно оставив бездоходную королевскую службу, переквалифицироваться в пираты, так что ни один фрегат после бегства от Ла-Рошели не выходил в открытое море. Укроти король свою гордыню, обрежь собственные расходы хотя бы на треть, разгони придворных паразитов на службу, передай в адмиралтейство сотню-две тысяч фунтов стерлингов, проведи адмиралтейство капитальный ремонт хотя бы полтора десятка фрегатов и выплати жалованье, очисти они от пиратов Ла-Манш и пролив Святого Георгия, охраняй королевские конвои торговые суда от грабежа и захвата, вся трудовая, торговая Англия благословила бы своего короля.
Вместо этого страна с каждым днём всё больше его ненавидела, вопреки даже тому, что Карл вовсе не был жестоким тираном. Он был всего лишь глубоко, неискоренимо несправедлив, не щадил древних нравов, оскорблял уже укоренившиеся права, которыми многие англичане дорожили много больше, чем имуществом, не обращал внимания на действующие законы, легкомысленно нарушал собственные обещания, скреплённые честным словом. В желании поживиться и угодить своему монарху его новые помощники наглостью всё новых и новых поборов возбуждали негодование. Вдруг обнаруживалось, что королевские леса во многих местах были сведены лет сто или двести назад, а земли розданы или проданы крупным землевладельцам, однако на старинных картах они всё ещё оставались лесами, принадлежащими королю, и по его повелению землевладельцев, во втором, в третьем, в четвёртом поколении не видевших никакого леса, штрафовали за незаконное посягательство на леса короля. Также вдруг королевский лес разрастался в несколько раз, захватывая чужие леса, и в один ненастный день ни о чём не подозревавший владелец получал постановление королевского суда, которым на него налагался штраф в две, в три, в пять, в десять, даже в двадцать тысяч фунтов стерлингов за пользование собственным лесом, который ни с того ни с сего стал принадлежать королю, что не могло не выглядеть как откровенный грабёж. Также вдруг обнаруживалось, что в Англии уже второе столетие шли огораживания, что пахотные земли обращались в луга и в пастбища для овец, что арендаторов сгоняли с земли, те превращались в бродяг, и население земледельческих графств стремительно сокращалось, и постановлениями тех лее королевских судов на скотоводов, трудами которых обеспечивалось благосостояние Англии, накладывались непомерные штрафы. В общей сложности сумма столь удивительных штрафов достигала двух миллионов. Эта цифра и сама по себе была чрезвычайно значительной, однако оскорбительней всего было то, что штрафы ничего не меняли: пастбища и луга не обращались в пашню, леса не возобновлялись, объявленные королевскими леса так и оставались у прежних владельцев, и король оставлял за собой безобразное право, если вздумается, наложить новый штраф.
Англичанам начинало казаться, что король просто-напросто превратился в разбойника. Они отказывались платить по грабительским до нелепости искам — их отдавали под суд. Не каждый судья соглашался признать законными претензии короля, не каждый судья был чист на руку и невинен душой как дитя, безвинные страдальцы королевского произвола сплошь и рядом предпочитали умаслить судью и тем отбиться от бесстыдного штрафа, это всё-таки обходилось дешевле, а самолюбие меньше страдало от нанесённого оскорбления. Однако спасения не находилось и на этих исхоженных тропах взаимного беззакония. Отклонённые иски без промедления передавались чрезвычайным судам вроде Высокой комиссии или Звёздной палаты, учреждённой при короле Генрихе VII. Этим милым заведениям закон не был писан. Они арестовывали, пытали, штрафовали, подвергали зверским увечьям.
Негодование росло, а денег всё равно ни на что не хватало. Вновь на свет божий выплыли монополии, которые дважды осудили и отклонили представители нации. Торговля патентами возобновилась и пошла полным ходом. В монополии превращались все мыслимые, а потом и немыслимые промыслы, торговля и ремесло. Разорялись все, приходили в запустение мастерские свободных ремесленников, пропадали мясо и шерсть свободных сельских хозяев и арендаторов, закрывались конторы мелких торговцев, росла безработица, одни безработные грабили на дорогах или поступали в пираты, другие переполняли окраины Лондона, голодали и бедствовали, постепенно созревая для мятежа. Отставные ораторы распущенного парламента возмущались, проклиная монополистов:
— Эти люди точно египетские лягушки овладели нашими жилищами, и у нас не осталось ни одного места, свободного от них. Они пьют из наших чаш, едят из наших блюд, сидят у наших каминов, мы находим их в нашем красильном чане, в умывальнике, в кадке с солёными огурцами, они устраиваются в нашем погребе, они покрывают нас с головы до ног своими клеймами и печатями!
