Валентин Рыбин - Семь песков Хорезма
Убедил бывалый генерал офицеров и генералов: первым Циолковский согласился, а за ним и все остальные. Перовский, видя, как его товарищи загораются сердцем на тысячеверстный марш, бодро высказался:
— Ну что ж, други мои, так тому и быть. В середине ноября и двинемся. А сейчас идите и готовьте солдат в дорогу — зарядите их суворовским духом. Не Альпы, конечно, перед ними, да и степь кайсакская не родная мать, а мачеху
Генералы отправились к своим колоннам, Перов ский продиктовал депешу военному министру Чернышову о дне выхода. Диктовал и воображал себе, как скривится министр, узнав о дате. «Безумцем и филистером обзовет, аля-Наполеоном... Ну, да черт с ним! Надо победить. Победителей не судят!»
В ноябре 1839 года выступил в поход весь экспедиционный отряд. Четыре дня на главной оренбургской площади гремела музыка и солдатское «ура», слышались зычные окрики командиров и цокот конских копыт. Колонны уходили с площади одна за другой с разрывом в сутки Четвертая колонна с гвардией и штабом генерал-лейтенанта Перовского торжественно вышла из Оренбурга 17 ноября.
В каждой колонне—по две тысячи верблюдов, а в четвертой — и того больше. На каждые десять верблюдов — один киргиз-поводырь. Поди-ка, справься один с десятью норовистыми двугорбыми бактрианами. На каждой стоянке надо снять с них грузы, выгнать на пастбище, затем вновь пригнать, загрузить вьюками. Канитель с ними пошла такая, что с первого же привала отдали распоряжение прикрепить к киргизу-поводырю пять линейных казаков. И движение в первые дни ускорилось: первые две колонны прошли мимо Илецкой Защиты на Куралинскую линию, а третья и четвертая — прямиком в Илецкую Защиту. Предписано было сойтись всем вместе за последним Григорьевским постом близ Караванного озера. На этом отрезке пути все сладилось как нельзя лучше. Отсюда колонны двинулись намЭмбу на таком расстоянии, чтобы видеть друг друга.
Погода в первые дни благоприятствовала, но в конце ноября ударили морозы. Сначала пошел обильный снег, укрыл степь белым саваном. К подножному корму верблюдам не пробиться. Но, слава Богу, скотина эта вынослива, как никакая другая: день-два может шагать без воды и еды. Гораздо хуже с лошадьми. Киргизские беспородные лошаденки — еще куда ни шло, маленькие и мохнатые, привычные к стуже и зною, терпели покуда, обходились мерками овса. А вот строевые казацкие кони, и особенно красавиы-скакуны под гвардейцами Перовского, сразу сникли. Проваливаясь по колено в снег, они посдирали до самых костей шкуру с ног: кровавый след все время тянулся по белому снегу. Потом начали подыхать одна за другой. Казаки перевязывали им ноги, но надолго ли это тряпье! Смерзшимся снегом, словно наждаком, срывало с ног коней «белые чулочки».
Однажды в ночь пошел обильный снег. Запуржила кайсакская степь, завыла старой ведьмой на все голоса. Кони сорвались с коновязи и бросились в снежную круговерть. Казаки бросились за ними, чтобы остановить, да где там — в трех шагах ничего не видно, едва сами вернулись. Буран был такой хлесткий, что и костра невозможно разжечь. Кони так и сгинули. Через два дня две изможденные лошади прибились к соседней колонне, остальных, видимо, растерзали волки.
Вскоре начали выходить из строя и верблюды. Спины их были изодраны вьюками, на горбах и боках чернели подтеки застывшей крови. У многих стерлись до самых костей ноги. Мощные двугорбые животные выглядели теперь полудохлыми и жалкими существами. Ревя от боли, не подчиняясь казакам, они ложились на снег, и поднять их уже было невозможно. Только и слышались ружейные выстрелы: казаки в отчаянии добивали обреченных на гибель животных. Закладывали поначалу верблюжье мясо в котлы, но пришло время — варить стало не на чем: запасы топлива кончились. Когда выходили с Урала, думали: «В степи бурьяну много», да поди найди его под глубоким снегом! Казаки орудовали лопатами и штыками, выковыривая каждый корешок, чтобы сварить обед, а чаще обходились сухарями и подогретой снежной водой.
С войском в колоннах шли маркитанты, из своих зажиточных казаков, Среди них выделялся Зайчиков.
Этот шкурник под Оренбургом на батраках поместье свое возводил, и тут с солдатами не лучше, чем с батраками, обходился. Фунт баранок в Оренбурге стоил 3 копейки, здесь они шли по 50, табак был в шесть раз дороже, а бутылка водки — десятикратно. Кляли казаки «Зайчика» и ругали отборной бранью, а с него, как с гуся вода. Посмеивался лишь: «Не цените мой труд, геройство мое, господа служивые! Нешто я терплю в этой мерзкой степи меньше того, чем беру с вас! Да другой и за милиёны в такой ад не пошел бы!»
Холод и голод, болезни и смерть постепенно все больше и больше сжимали костлявыми объятиями войско Перовского. Кавалеристы, лишившиеся коней, не привычные к ходьбе по глубокому снегу, сразу стали сдавать. Ноги переставляли с трудом, а тут еще на плечах ружья, ранцы, патронташи. На привалах засыпали мертвым сном, и некоторые уже не возвращались в явь, замерзали. Хвороста вовсе не стало. Приказал Перовский жечь лодки, на которых намеревался, в случае необходимости, по Аралу плыть и через степные реки переправляться. Пожгли не только лодки, но и канаты, запасные кули, веревки, дроги, на которых везли лодки. Пока хватало верблюдов для фургонов — больных солдат везли в них, а когда крытые повозки переполнились цинготными и простуженными людьми, то на верблюдов стали подвешивать раскладные койки с больными. На каждом привале хоронили покойников — вырывали мотыгами неглубокие ямы, а то и вовсе зарывали прямо в снег, не в силах продолбить смерзшуюся землю. Волчьи стаи сопровождали войско. Выли, словно плакальщики на смертной тризне.
На тридцать четвертый день отряд пришел на Эмбу, вымотанный и поредевший. Войско прошло всего пять сот верст, впереди вдвое больше — от Эмбы на Усть-Юрт к берегам Арала и дальше, по скалистому, обрывистому Чинку до Кунграда, — а сил уж нет. Не о Хиве шли у солдат толки, а о хлебе, о горячей каше, об избе теплой с доброй хозяйкой. Перовский душой заболел — из юламейки не выходил, на глаза солдатам не показывался, все думал о чести своей, позоре перед государем императором.
Уныние и раздражение парили среди офицеров. Все четыре колонны сошлись вместе, и сразу же начались споры и ссоры между командирами. Принялись выяснять, кому первому пришло в голову идти в поход зимой. Сначала сваливали на старого генерала. Но Берг сейчас на теплой печи в Петербурге — с него спроса нет. Не лучше ли спросить с тех, кто его поддерживал?! «Разве не Циолковский больше всех кричал: «Только зимой!» Напали на него. Оскорбленный генерал сослался на то, что всегда разделял точку зрения Перовского. И покаялся: «Видно, ошибся я в нашем командующем». Дошел до Перовского слух о выпадах против него. Пригласил он к себе начальника первой колонны. Слово за слово—и схватились в жестоком споре генералы. Вгорячах Циолковский высказал все, что думал о походе и о своей незавидной участи.
В Оренбург он был выслан из Польши, как участник восстания. С ним отправились в ссылку немало военных поляков. Несколько лет на чужбине полковник влачил жалкое существование, наконец удалось проявить себя. Зачислили ссыльного и его собратьев в Оренбургский корпус. А когда принял корпус Перовский, он сразу приблизил к себе опального поляка и вскоре добился для него звания генерала. До похода командующий войсками округа частенько беседовал с Циолковским на разные благородные темы. Оба тихонько жалели декаб ристов, читали стихи Адама Мицкевича и Пушкина, который несколько лет назад заезжал в Оренбург и останавливался у Перовского. Но сегодня, на Эмбе, не узнать было польского генерала.
— Ваше честолюбие, господин генерал-лейтенант, сгубило тысячи солдат, — заявил он. — Я давно присматривался к вам, и теперь решил: нет, не забота об Отечестве и народе наполняет ваше сердце, а честолюбие государева придворного. Те, кто жил чаяниями народа России, сегодня в сибирских рудниках!
— Позвольте, генерал!
— Не позволю, потому что я не могу ответить на поставленный перед самим собой вопрос: «Зачем России нужна Хива?»
— Нет ничего проще, чем ответить на это, — усмехнулся Перовский. — В Хиве томятся в неволе тысячи русских людей.
— Но разве ваша Россия — не рабская страна? Разве в России нет крепостного права? Разве кнут русского помещика слабее хивинской нагайки?! И в Хиве, и в России секут головы одинаково. Если бы это было не так, то никогда бы ваши дворяне, окрещенные теперь декабристами, не поднялись на императора-крепостника, Вы лукавый дворянин, господин Перовский. Вы заигрывали с лучшими людьми вашей родины, но теперь угождаете царю вместо того, чтобы бороться с ним, продолжая дело тех, кто закован в кандалы.
— Выйдите вон, генерал! — вскипел Перовский. — Вы больны или сошли с ума. Прокофий Андреевич, проводи этого поляка к чертовой матери!— приказал командующий своему помощнику штабс-капитану Никифорову.
