Валентин Рыбин - Семь песков Хорезма
В поместье мехтера принес эту новость Сергей. Засуетились, забегали кузнецы, конюхи, работники на скотном дворе и вся прочая чернь, каждому хотелось поскорее вырваться из неволи. Вот уже суды-пересуды пошли: «Наконец-то пришла божья милость! Да отсель, из этого черного ада, без портков бы всяк убежал — была бы только на то ханская воля. А тут хан Аллаку ли совсем, гляди, от добра поглупел: каждому, кого отправляет, дает в дорогу по одному золотому тилля, по мешку муки и на каждых два человека одного верблюда. Эх, долюшка-доля, угодить бы в число этих четырехсот двадцати счастливчиков!». Смекнули тут рабы, что здоровых да сильных Юсуф-мехтер не отдаст, «заболели», заохали все сразу, дела забросили. Пришлось мехтеру нукеров с плетками послать на скотный двор! Плач, крик, ругань понеслись на все подворье. А в доме Сергея в это самое время Татьяна стояла на коленях и, плача, молила мужа:
— Сереженька, милый, да пощади ты нас с сыном, не дай помереть на чужбине! От тебя мы с Кирилкой зависим, а не от хана. Отправь нас в Оренбург, а сам потом сбежишь. Я тебя буду ждать... Бога буду молить, чтобы вернулся ты ко мне. В Матвеевке у нас глушь берендеевская, ни приставов, ни городовых нет, бояться нечего. Будешь жить припеваючи. Поле вспашешь, зерно посеешь, хлеб обмолотишь, и лежи себе на печи; Печь-го и сама истоплю-ка!
— Ох, Татьяна, не любишь ты меня. — Сергей заскрежетал зубами. Тошно стало от мысли, что уедет она, а ему здесь одному век маяться. — Себялюбка ты, Татьяна, ох, себялюбка! О себе только и думаешь, а другие пропади пропадом.
— Сереженька, да Бог с тобой! Ты о чем говоришь-то? Это я-то о себе думаю? Да о тебе и о сыне нашем в первую голову мысли мои. А ежели ты по-моему не могешь соображать, то это оттого, что ты трусишь, Сережа. Сибири все боишься... А кому ты теперя нужен? Да о тебе давно все забыли. Подумаешь, офицерика какого-то тюкнул. Да тут, в Хиве, каждый день головы рубят и вешают, на другой день уже и не помнят, кого казнили. И в России так.
— Замолчи, Татьяна, не трави душу, кость бы тебе в горло! — выругался Сергей, хлопнул дверью и ушел. «Да ни за что я тебя не отпущу, хоть плачь, хоть лбом об стенку бейся!»
В тот день с беспрестанной думкой о жене ставил он с пушкарями отлаженное орудие на оружейном дворе. Дуло в две сажени длиной, калибр соответственного раз мера и колеса в человеческий рост. Хан Аллакули с сановниками стояли на айване и любовались чудо-пушкой. Потом хан сошел вниз, подошел ближе, дотронулся рукой до начищенной меди:
— Слышал я, топчи-баши, что в Москве есть царь-пушка. Теперь и у меня такая. Назовем ее ханской пушкой. Пусть устрашает всех, кто ко мне в гости приезжать будет. Гостей теперь много стало. Англичане недавно побывали, а как начнем торговать с Россией, от русских отбоя не будет.
— Стало быть, караваны в обе стороны ходить будут? — осмелев, спросил Сергей.
— А как же! — живо отозвался Аллакули-хан. Весной пойдут - к зиме возвратятся.
— Ваше величество, у меня просьба есть! — не сдержался Сергей и почувствовал, как все у него в груди загорелось, даже щеки запылали.
— Говори, — охотно разрешил Аллакули-хан. Сергей с опаской посмотрел на мехтера и шейх-уль-ислама, стоявших рядом с ханом, замешкался было, но тут же подумал, что такого подходящего момента может больше и не быть, попросил с мученическим выражением на лице:
— Ваше величество, позволь моей женке с дитем съездить к родителям. В Матвеевке они живут, недалеко от Оренбурга. Пусть лето погостят, а к зиме с обратным караваном вернутся! Не откажи, повелитель!
Хан вздрогнул — просьба была неожиданной: такого еще никогда не бывало, чтобы раб уезжал и назад возвращался. Но в одно мгновение узрел хан и выгоду в просьбе пушкаря. «Пусть в России говорят о доброте и щедрости Аллакули-хана, — подумал он. — От этого только польза мне. А коли не вернется женка пушкаря, ему же и переживать, а не мне».
— Ладно, Сергей-бий, я выполню твою просьбу, — великодушно пообещал Аллакули-хан. — Пусть собирается в дорогу. Другому бы никогда такого не позволил, а тебе отказать не могу.
— Спасибо, ваше величество! — принялся беспрестанно кланяться Сергей. — До самого гроба буду помнить ханскую милость. Сегодня же и обрадую свою зазнобушку...
В ночь перед отъездом жены и сына не спал Сергей. Никогда еще так горько не было у него на сердце, как в эту ночь. Даже в тот час, когда клал он свою головушку на плаху, воспротивившись отказу от своей веры, не испытывал такой горечи. Тогда клокотали в нем гордость человеческая, вызов судьбе, а в последнюю минуту покорность и смирение. Сейчас же при мысли, что Татьяна не захочет да и не сможет вернуться назад, его душила жалость, обида на злосчастную судьбу, Жена прижималась щекой к его плечу, беспрестанно говорила ласковые слова, а он горлом давил горячие слезы и боялся, как бы она не коснулась губами или ладонью его глаз.
— Тань, побожись, что вернешься. Чувствует моя душа, забудешь ты меня.
— Вот те крест, Сереженька. Лето поживу у папеньки с маменькой, огороды им прополю, ягоды соберу, полы в комнатах смажу и подамся опять в Оренбург, а оттудова сюда, к тебе. Кирилку, как уговорились, оставлю деду с бабкой. Пусть у них живет... Я ведь, думаю, Сережа, не век тебе в неволе быть. Когда-нибудь хан отпустит тебя, ведь помирятся они основательно с нашим царем. Будут караваны туда-сюда ходить, и не токмо товары возить, но и людей — в гости. Вот тогда и вернемся мы вместе в Матвеевну... А Кирилка-то к той поре совсем большой станет, небось, и не узнает нас...
Мальчонка заворочался рядом в кроватке. Татьяна протянула к нему руку, укрыла одеяльцем. И Сергей опять с отчаянием подумал: «Да как же мне жить тут без сына, без жены?!» Задышал он прерывисто и тяжело, выговорил твердо и решительно:
— Ну вот что, Татьяна. Это последнее мое напутствие тебе. Ты в Матвеевке у своих живи до самой осени. Жди меня... Я попытаюсь сбежать от хана. Если к осени не дождешься, то, считай, что и в живых меня нет. А раз нет в живых, то и возвращаться тебе незачем в Хиву! Все, Таня, других задумок у меня больше не будет!
— Соколик мой, милый мой! — обрадовалась Татьяна, целуя мужа. — Я Бога нашего, Христа-спасителя, молить буду, чтобы берег тебя. Ты и сам поберегись, обдумай все, как следует, когда на побег решишься, На Бога-то надейся, а сам не плошай...
Так и проговорили они до самого утра.
Мужики русские с мехтеровского подворья и слуга помогли Сергею укрепить на горбу верблюда две крытые люльки, в виде паланкина. В одну села Татьяна с сыном, в другую положили мешок с мукой, узелки с конфетами, чаем, солью, лепешки, завернутые в полотенца. Сергей взял за уздечку верблюда, вывел за ворота. Следом выехали на шести- верблюдах двенадцать рабов, освобожденных мехтером. К назначенному часу они прибыли на площадь к дворцу, где уже весь караван был в сборе. Ждали только Атанияз-ходжу — начальника каравана. Вот и он приехал, а с ним сотня всадников,
Сергей тоже был на коне, решил проводить семью до Газавата и вернуться назад. Но поди ж ты, вот уже и недоверие к нему. Не успел он еше и с женой расстаться, а около него Кара-кель с джигитами.
— Тебе-то что не спится? — удивился Сергей. — Вроде бы и некого провожать.
— Да вот захотел вместе с тобой прогуляться, — ощерился Кара-кель. — Хан мне сказал: «Скучно пушкарю будет до Газавата ехать одному, поезжай с ним, потешь его в дороге!»
— Понятно, — нахмурился Сергей, Догадался он, что хан не доверяет ему, но не знал Сергей, какой раз говор произошел между Аллакули-ханом и шейх-уль-исламом. Кутбеддин-ходжа еще в тот день, когда хан дал согласие отпустить жену пушкаря, запугал ханаз «Смотри, маградит, как бы не исчез следом за женой твой топчи-баши! Не забывай, он от русских сбежал... Сбежит и от тебя... Если позволишь, я придумаю что-нибудь...» Хан согласился, и вот с десяток джигитов о Кара-келем «дружески» обступили Сергея.
Солнце уже поднялось высоко, когда под раскатистый рев карнаев караван вышел из ворот и направился по дороге в Кунград. Верблюды шли размеренно, раскачивая на горбах паланкины. Охранная сотня пока еще не выехала из Хивы, — она догонит караван позже, а провожатые на конях ехали сбоку, и Сергей с ними. Теперь, когда все было обговорено с Татьяной, он только улыбался, ей с седла, заглядывая в откинутую занавесь паланкина. Кирилка сидел на коленях у матери, но когда отъехали от Хивы на несколько верст, Сергей взял его и усадил впереди себя. Малыш вцепился обеими ручонками в гриву коня и, как заправский всадник, понукал его, подражая отцуз «Ну, стерва, кость бы тебе в горло!» Сергей раскатисто хохотал, и Кара-кель в джигитами тоже.
— Хараша джигит! — хвалил Кара-кель.— Хива, Москва всех саблей рубать будет, никому не давайт опомнитца!
Когда подъезжали к Газавату, Кирилка уснул, укачанный мерным ходом лошади, Сергей поцеловал его сонного, пересадил в люльку на верблюда. Остановка в Газавате была недолгой.
