Юзеф Крашевский - Сфинкс
Во дворе догнали его и пошли вместе.
— Послушай, — сказал горбун, которого звали Феликс, — какой злой дух погнал тебя в мастерскую Баччиарелли?
— Злой дух? — переспросил Ян. — Я считал это величайшим счастьем.
— Другой, получивший в мастерской имя Лонгин и отвечавший, когда его называли этим вымышленным именем, добавил:
— Хорошее счастье! Продать душу и тело человеку, который велит тебе работать как машина, работать для него рабски, безымянно.
— Пойдем в Саксонский сад, — перебил Феликса Хмура, — расскажешь нам, какая буря сюда тебя загнала.
Ян стал просто рассказывать всю свою историю: детство, учений у Батрани, пребывание у матери, путешествие, встречу с воеводицем.
— Воеводиц С., - сказал Хмура, — отомстил тебе за унижение: он тебя рекомендовал Баччиарелли на твою погибель.
— Разве я здесь ничему не научусь? — спросил Ян.
— Мы видели образчик твоих познаний, — живо ответил Лонгин. — Баччиарелли бледнел и краснел, смотря на твою работу; Он с радостью тобой воспользуется, но не жди ничего, кроме тоге лишь, что набьешь механически руку. Возможно, что наглядевшись на наши работы, потеряешь смелость линий и теней, приобретешь мягкость и туманность, чудесное слияние тонов, которым мы отличаемся. Но голова у тебя не разовьется, так как у нас не говорят об искусстве, не объясняют никакой работы, так как сам маэстро, может быть, только искусная машина. Зато использовать тебя сумеет безжалостно!
— Я надеялся, что со временем отсюда попаду в Италию.
— Каждый из нас надеется! Ни один, однако, этого не добился, кроме Смуглевича, но ему Баччиарелли уже завидует. Он не очень заботится о рисунке, немного обращает внимания на выражение, больше на приятный, гармоничный колорит, а главное для него — понравиться королю и влиятельным придворным. Больше всего пишет портреты обнаженных женщин. Если кого и пошлет в Рим, то разве будучи убежден, что он немного стоит, и то в силу необходимости. Тебя же никогда.
— Ты льстишь мне, — сказал Ян, — я чувствую, как я мало знаю.
— Ты полон простоты или же большой хитрец, — добавил Хмура.
— Берите меня каким хотите. Я предпочитаю быть обманутым, чем обманывать. Посоветуйте мне что делать?
— Конечно, ты попал в клещи Баччиарелли и не легко вырвешься из них. Правда, может быть у тебя не было выбора, разве вот…
— Что?
— Разве король тебя заметит и выделит. В таком случае Баччиарелли, под каким-нибудь предлогом, уберет тебя с его глаз. Тогда тебе можно будет устроиться самостоятельно, зарабатывать и на свободе заняться искусством.
Так беседуя, они долго прогуливались, а два добрых сердца излили свою печаль в душу Яна, который увидел, что великое счастье, какого он добился, было только видимостью, а на самом деле большой задержкой его развития. У Баччиарелли он почти ничему не мог научиться, а многое мог забыть.
Когда три товарища собирались расстаться, Хмура дал еще несколько хороших советов на прощание тому, кого уже считал товарищем по несчастью и будущим другом.
— Кажется мне, и хочу так думать, что ты неиспорченный и хороший человек, — медленно промолвил он; — прими же некоторые советы, которые смогут очень пригодиться тебе в новой жизни. Не говори слишком рьяно правду, а если она кому неприятна, промолчи вовсе. Не показывай своего превосходства. Берегись красивого коллеги с лицом Рафаэля, в таком же как он берете и с такой же улыбкой, но с сердцем Гвидо! Берегись молчаливого пня, который тоже приспешник Баччиарелли. Веселый малый, который хотел тебя крестить, хороший юноша, но юноша. Нам можешь довериться. Я и Лонгин вздыхаем здесь, как израильтяне в пустыне. Тем хочется денег, хочется светской жизни, и они готовы подличать, лишь бы получить; мы думаем, что искусство есть вид религиозного служения, как говорил твой неоценимый старый Батрани. Будь здоров! Но где ты живешь?
Ян со стыдом промямлил.
— Послушай, — перебил его Хмура, — сейчас же переезжай ко мне. У меня большая квартира, светлая, где можно работать, будем вдвоем. Я живу недалеко от дворца, будет ближе ходить, "заплатим за квартиру пополам и сейчас примемся хозяйничать: будет нам обоим легче. Если потом окажется, что ты не так хорош, как мне кажется сегодня, — расстанемся без церемоний.
Это предложение Ян принял с радостью и того же дня вечером перенес свои вещи к Феликсу; квартира его, чистая, светлая, удобная, показалась раем после вонючей комнатки в еврейской гостинице.
На другой и следующие дни Яну велели дописывать портреты, которые он набрасывал собственной манерой, выработанной у Батрани, широкими мазками, быстро и толсто. Эта манера не понравилась учителю, и первый фаворит итальянца начал ее осмеивать, показывать пальцами. Яну велели сообразоваться с местными приемами и поступать как все. Это была чрезвычайно однообразная, подневольная работа, вовсе ничему не научающая. Баччиарелли редко приходил и поправлял, а малейшее отступление от своего способа преследовал как проступок. Он, как и все люди с узким горизонтом, видел только одно совершенство, свое. Он не понимал, что красоту можно было изобразить различными способами и по-разному. Ян вскоре заметил, что вместо того, чтобы учиться, он отставал. Его душа вздыхала по Италии, но как ему туда попасть?
Хмура болезненно смеялся над его надеждами.
— Ты попал в колодезь, — говаривал, — так сиди в нем спокойно. Будем тихо работать дома: у нас все воскресение, а иногда и праздники; можно достать модели, воспользуемся остающимся временем, чтобы совершенствоваться самим. А главное, если хочешь стать художником, избегай города… Это Содом и Гоморра!
Действительно, Варшава тогда заслуживала этого названия, настолько она была испорчена, настолько прогнила, начиная от высших слоев общества и кончая низшими.
Ян сталкивался с людьми и смотрел вблизи на одну из любопытнейших эпох истории страны, на эти поминки пьяных могильщиков, которых называют блестящим царствованием Станислава Августа. Ежедневно бывая в замке, он невольно вникал в эту странную жизнь меняющихся мнений, физиономий, характеров, где все почти вращалось вокруг личных расчетов.
Феликс, ежедневный его сотоварищ, вздыхая наподобие Кассандры, предсказывал печальное пробуждение после безумия. Для него притворное веселие не имело тайн.
Приезд в Варшаву на сейм курляндской княгини с блестящим двором и почти королевской роскошью прибавил еще жизни в это движение и так уже напоминающее безумие. Бал сменялся балом; король порхал как мотылек от одной красавицы к другой; даже вместе с князем Сапегой подсел было к княгине Бирон, но его позвала ревнивая Грабовская, и он послушался.
Во время пребывания в Варшаве Ян наблюдал эту картину, для которой по-видимому не найдется художника, чтобы изобразить ее во всем фантастическом величии и ужасе. Его воспоминания, к сожалению, мы должны здесь опустить, как чуждые теме рассказа.
Ведя жизнь лишь ученика Баччиарелли, Ян наконец стал отчаиваться. Не было даже малейшей надежды попасть в Италию, нельзя даже было выделиться среди остальных и показать талант.
Странный случай помог ему отправиться в желанный путь и осуществить надежды, когда он почти уже отказался от химерических мечтаний молодости.
В свободные минуты они вместе с Феликсом работали у себя, хотя это противоречило заключенному договору с Баччиарелли, который хотел их сохранить исключительно для себя. Но эти работы не выходили за порог дома.
Во время знаменитой карусели в память победы Яна III под Веной [11], карусели, столько стоившей королю, а устроенной со столь смешной роскошью, Ян, получив билет и разрешение, присутствовал на ней. Вы, вероятно, все слышали об этой станиславовской затее, которую посещали и любопытные из-за границы, где дамы прикалывали победителям в турнирах золотые и серебряные медали на голубых лентах, а победителями были восемнадцатилетние юноши, рубившие деревянных турок, надевавшие кольца на копья с лошади на полном скаку или ломавшие короткие копья.
Посмотрел Ян и на битвы лилипутов, и на блестящие победы, являющиеся самой суровой критикой этого царствования, и на все роскошное торжество, приветствуемое аплодисментами, и на чудесный фейерверк, который зелеными огненными лаврами осветил каменное лицо героя.
На другой день, когда наклеивали повсюду листочки с остроумным двустишием:
Сто тысяч карусель, а я бы двести дал.
Чтоб Станислав стал камнем, а Ян III встал!
когда король улыбался принесенной шутке, говоря: "А ведь это остроумно!" (но горько сжав губы), — Ян рисовал на память довольно живописный вид турнира, в момент, когда пажи, гвардейцы и кадеты с саблями бросаются друг на друга (здесь Липинский получил от Накваского такой удар поперек рта, что на всю жизнь сохранился у него шрам).
