Вадим Полуян - Юрий Звенигородский
Князь устало положил дядьке руку на плечо.
— Поразвлек ты меня, Васильич. Жажду отдохнуть перед завтрашним торжеством. Все-таки сестра идет замуж! Лягу с курами, встану с петухами.
— Что ж, петрушки тебе с укропом! — пожелал на сон грядущий боярин.
— Вместо сосенки с ёлкой? — не принял непривычную перемену Юрий.
— Петрушка приснится — пир, торжество, укроп — сила! — пояснил бывший дядька и удалился.
Юрий ждал в глубокой задумчивости, пока комнатная девка Палашка поменяет и постелит постель.
Лег. Слушал тишину. Разные мысли долго не давали заснуть. Сознавался, что самому порою казалось: матунька после татунькиной кончины не смирила своей выдающейся красоты. Те же белила с румянами и сурьмой, душистые притирания, наряженность, украшенность, те же неотразимость, дебелость. Выступает, — пава, взглянет, — орлица, голос подаст, — свирель. В детстве не имел сил глаз от нее отвесть. Сейчас видит перед собой не княгиню-мать, обернутую во вдовий плат, а величественную подругу правящего государя, пред коей всё окружение клонись, как трава. Да поклоны не те, что прежде. В глаза — «осударыня-матушка», за глаза — «красотка», даже «прелестница». Для чего сие? Невзрачная Витовтова дочка Софья, великая княгиня при живом муже, тенью ушла из златоверхого терема в обособленные хоромы. Галицкий, конечно, преувеличил храбрость своего кулака. Куда ему! Однакоже, если в простонародье всходят плевелы клеветы, стало быть, сорные семена обильно сеются сверху. Кто же сеятели?
Юрий заснул. И привиделись ему не петрушка с укропом, а не изжившая молодости красавица в дорогом наряде, в драгоценном венце, с недосягаемо притягательным ликом, маслиновыми очами и сахарными устами: «Любуйтесь не налюбуетесь, вот она, я какая!» Проснулся, — окна едва светлы. В мыльне коптила оплывшая свечка. Праздничная одежда пахла сушеным хмелем от платяной моли. Утренняя трапеза и в скоромный день пресна, как постная. Юрий в первый раз осознал с болью: до чего ему одиноко!
В соборе Успенья едва выстоял литургию, вслед за которой происходило венчание. Опирался на руку Галицкого. Глядел не столько на сестру с женихом, сколько на великую княгиню-мать, что величественно возвышалась на рундуке, обычном своем великокнягининском месте, рядом с надутой Софьей. Роза и одуванчик!
Выходя следом за молодыми, потерял на широкой паперти бывшего дядьку, оттиснутого куда-то вбок. Два боярина впереди, нахлобучив свои столбунцы, говорили громко, в общем шуме внятно. Услышались слова: «вдовствует нецеломудренно», «желает нравиться», «украшается бисером»… Голоса не распознались. Юрий попытался обойти говорящих, заглянуть в лица. Не успел. С самого края паперти увидел лишь покачивающиеся шапки сходящих со ступенек высоколобых клеветников.
Кстати, Галицкий снова — рядом.
— Разузнай, Борис, кто вон те, в куньих шапках!
— Тут полно куньих шапок, — растерялся всеведущий.
— У них по плечам — вышитые золотом петли.
— Да сейчас обычай у бояр носить на плечах ложные золотые петли.
Временная изменчивая прихоть в житейском быту. Так ничего не узналось.
Пир в Набережных сенях Юрий покинул рано, еще до тех самых пор, когда молодых повели в спальню. Об уходе не известил государя-брата, к матуньке подошел, соврал про внезапную немочь. Евдокия Дмитриевна глянула лучезарно. Улыбка, как зорька алая, обласкала сына:
— Жаль, что так, Георгий. Поди, подлечись: одну неполную ложку конского щавеля — на стакан кипятку. Через три часа принимай по ложке трижды после еды.
Отойдя, сын долго видел мысленным взором сияющий материнский лик, казалось, переполненный счастьем. Хотя знал: она с детства не терпела тверских князей: Суздаль с Тверью тоже жили в немирье. Не Ивану бы Холмскому быть ее зятем, да государь-сын настоял, и вот — брачная каша. В ней княгиня-мать смотрится, как золотой персиковый плод в чашке с разварным пшеном…
Потекли дни, сумеречные, неласковые: то дождь, то снег, в конце концов — один снег. Осень кончилась. Устанавливался санный путь. Борис Галицкий, неизменный сотрапезник и собеседник, развлекал господина придумками: то скоморохов приведет через черный ход, но Юрий быстро уставал от их пения и плясок; то предложит зайцев травить, договорится с соседом Данилой Четком о своре, но князь не любил охотиться с собаками, говорил: «Отдайся охоте, будешь в неволе». И все-таки вызволил бывший дядька бывшего своего пестунчика из тоскливой задумчивости. Предложил: съездит ямским гоном в недальнюю Рязань, якобы по государеву поручению навестит княгиню Софью Дмитриевну, что замужем за Федором, сыном Олега Рязанского, спросит о здоровье, а заодно, уже вовсе тайно, свяжется с дочерью Юрия Святославича Смоленского, что загостился у тестя. «С Анастасией!» — воскликнул Юрий, произнеся это имя со сладостным смакованием.
На том и порешили. Вездесущий исчез, снабженный наказами убедить княжну, что московский обожатель свято помнит их многообещающую беседу в полуразрушенной крепости у озера Круглого.
Вместо Бориса по княжескому зову стал навещать Юрьев терем Семен Федорович Морозов. Видимо, осведомленный тем же Галицким о настроении молодого князя, он в длительных собеседованиях старался настоящее опрокинуть в прошлое и таким образом рассудить о будущем. При этом часто звучало имя — Анастасия. Речь шла и об Анастасии-Предславе, дочери Владимира Святого и Рогнеды-язычницы, и об Анастасии Ярославне, жене венгерского короля, и даже о некоей «злонравной» Анастасии, возлюбленной князя Галицкого, изгнавшего из-за нее жену с сыном[52]. Хозяин дома чуть не прервал беседу, когда рассказчик сообщил о сожжении обольстительницы боярами, поднявшими мятеж из-за ненавистной «Настаски». Морозов перешел к иному повествованию, на сей раз об Анастасии-Василисе, княжне Суздальской, что прославилась чуть ли не святым житием по кончине мужа. «Будет! Уже наслышан об этом!» — взмолился Юрий. Чуть не разгневался на учителя, заподозрил в скрытом сговоре с теми, что противятся его браку с княжной Смоленской. Кто «те»? Доказательно назвать затруднился бы, но имел в виду и Софью Витовтовну, и государя-брата, и даже отчасти матуньку, не берущую пример с тетушки Василисы, отрекшейся от всяческих мирских козней.
Вовремя прибыл из Рязани бывший дядька Борис, как раз в час полуденной трапезы, в самый разгар гнева Юрьева. Он даже привез, — на что не было смелости и надеяться, — письмецо от княжны. Юрий уединился в спальню, развернул пергамент трепетными руками, трижды перечел узорочье кратких строк: «Свет мой! Помню. Не верю, сбудется ли. Брат твой обнимался с Александром в нашем дому. Батюшка теперь не глядит в сторону Москвы. Храни тебя Бог!»
Радостный, однако растерянный, вернулся в столовую палату. Галицкий отбыл перевести дух после бешеного пути. Морозов допивал квас, переживая размолвку с Юрием.
— Прочти, рассуди, боярин Семен, — осторожно протянул князь пергамент, как сосудец из драгоценного хрусталя. — Почему Смоленский не глядит на Москву? О каком Александре речь?
Морозов изъяснил по прочтении:
— Александр — христианское имя Витовта. Государь, твой брат, ездил в захваченный Смоленск, дабы лаской перехитрить тестя, сохранить границы Московского великого княжества, на которые тот покушается. Смоленская встреча далеко не по нраву отцу твоей Анастасии, потерявшему этот город. Вот и не едет он в Москву, не хочет прибегнуть к помощи Василия Дмитрича.
— Все так, — согласился Юрий и сжал руками виски. — Что же мне остается?
Беседу прервал дворский Матвей:
— К твоей милости из златоверхого терема.
Посланным оказался Семен Филимонов, племянник Морозова. Юрий знал: между родичами не было приязни. Потому, вышедши в сени, не пригласил государева стольника во внутренние покои, лишь подивился игрушке судьбы: странно, что они с братом приблизили двух враждующих, — он — дядю, Василий — племянника.
Выяснилось: государь просит брата с утра пораньше пожаловать для важного дела. Какого, — посланный не был уполномочен знать.
Остаток дня Юрий провел в раздумьях, что давалось непросто. Перечитывая в тысячный раз драгоценную Анастасиюшкину цидульку, пылал гневом на бесхарактерного Василия: хищник Витовт коварно захватывает Смоленск, а Московский великий князь воспринимает сие, как должное, едет к тестю, по-родственному пирует с ним именно там. Тьфу на такое унизительное веселье! С другой стороны, представив себя на месте старшего брата, увидел по левую руку страшного Темир-Аксака, заносящего меч над русскими княжествами, а по правую — ненасытного сына Кейстутьева, в крещении Александра, что уже овладел Карачевом, Мценском, Белевом, Великими Луками, Ржевом, короче, богатым югом, оставив зятю лишь бедный север. Что делать? С азиатским владыкой — только сражаться, с литовским — можно еще договариваться, хитрить в надежде, что тот и другой когда-нибудь померяются силами, — вот тогда можно будет разом избавиться и от восточного ига, и от литовской алчности.
