Вадим Полуян - Юрий Звенигородский
Хозяин огласил терем криком:
— Матвей! Вели подать выходную одежду!
Спустя малое время в сопровождении оружничего и дворского Юрий въехал на великокняжеский двор. По пути разгоряченную голову одолевали мрачные рассуждения о дядюшке, князе Серпуховском: так вот в чем причина молчаливости воеводы! Стало быть, старик знал, какая участь готовится семидесяти новоторжцам, коих вывел из побежденного города. Знал и предполагал отвести зло, смягчить Василия. А не преуспел! Вспомнились его слова: «Нет предела жестокости».
Юрий изученными с детства ступенями взбежал в Набережные сени. Там — пир в разгаре. Софья — по одну сторону от венценосца-супруга, мать, Евдокия Дмитриевна, — по другую. Сын загляделся после долгой разлуки на матуньку: все также хороша, добра телом, улыбчива, наряжена в дорогие одежды. Василий обрадовался брату. Спросил:
— Здоров ли прибыл?
Юрий громче, чем хотелось, ответствовал:
— Здорово ли празднуешь, казнив без суда семьдесят новоторжцев?
Воцарилась тяжелая тишина. Прозвучал голос Ивана Кошкина:
— Без ума сказано, без приличности.
Ему вторил Иван Всеволож:
— Подведи совесть под силу обстоятельств, князь Юрий.
Юрий обратился к боярину-умнику, полный гнева. Однако не удалось возразить, не вдруг явилось нужное слово. Тем временем матунька поднялась, взяла под руку:
— Выйдем, Георгий. Не оскверним стола ссорой.
Шум пиршества возобновился, как дождь в ненастье. Мать с сыном скрылись за дверью. Евдокия, идучи по переходу, сказала:
— Просила и я, чтобы государь сменил гнев на милость. Тщетно! Я уж взрослым сыновьям не указчица. Невестку Александру, жену брата Семена, еле-еле извлекла из оков. Дедушку своего, Бориса Нижегородского, вы с Василием доконали. Ты и семью его послал в тесноту. Родным — казнитель, чужим — заступник. Не так ли?
Ошеломленный Юрий застыл на месте. Великая княгиня смерила его жалостным взором с головы до ног, молча перекрестила и, поражая величием, красивая и прямая, удалилась на женскую половину.
6Тоскливая ненастная осень в тереме: оконца серы, углы темны. Светиль освещает лишь стол с кружкой взвара да край ловки, на которой сидит Борис Галицкий. Сам князь — в глубоком кресле, подлокотники резаны в виде голов змеиных. Печи еще не топятся. Знобко. Горячий малиновый взвар изнутри теплит. Завтра Покров — время свадеб.
— Что, — спросил Галицкий, — ответил на сватовство государь Василий Дмитрич перебежчику тверскому Ивану Холмскому?
Юрий поднял брови, дивясь: будто всеведущий на сей раз не ведает! Иван Всеволодич Холмский поссорился со своим дядей, великим князем Михаилом Тверским. Богатырь Михаил, имея шестьдесят шесть лет от роду, бодрствует духом и телом еще настолько, что не дает покоя подколенникам-родичам. Племянник не выдержал и отъехал в Москву, где был отменно ласково принят Василием. Тут же получил в кормленье Торжок, в пику не столь новгородцам, сколь дяде, привыкшему считать этот город почти своим. Более того. Перебежчик посватался к сестре великого князя Московского семнадцатилетней Анастасии Дмитриевне и…
— Знаешь ведь, что отвечено, — заметил Галицкому Юрий, но все же сказал: — Как отвечают, соглашаясь на свадьбу? «Хлеб-соль берем, а вас пировать зовем».
Боярин кивнул:
— То-то в тереме великокняжеском нынче дым коромыслом. Завтра понесут к столам лебедей, журавлей, цапель, уток. Повара будут жарить на вертеле грудинку баранью с пряностями, вырезку говяжью, достанут из погребицы заливную зайчатину, печень просветленную…
Юрий перебил:
— Печень… из погребицы?
— Виноват, — понравился Борис, — печень возьмут свежую, подадут слегка с кровью. А еще вяленую свинину, сельдь на пару, тавранчук стерляжий, заливное из белорыбицы, осетрину свежепросоленную, поросят нежирных…
— Ты, случаем, не голоден? — осведомился князь иронически.
Боярин широко улыбнулся:
— Просто представил, как твоя милость будет пить меды, — светлый, паточный, боярский, ягодный и запивать медвяным квасом.
Князь произнес с досадой:
— Отлично тебе известно: я не пиюха.
— Квас же, говорю, — повторил Борис. — И морс. А вообще я хотел выяснить: что больше тебе по нраву, мазуни в горшке или редька по-цареградски?
— И не сластена, — совсем раздражился Юрий, уколов наперстника: — Тебя на пир не позвали, вот и сердишься.
Боярин принял равнодушный вид:
— Даже не мыслю! Кстати, хотел спросить: дядя жениха, Михаил Тверской, твоим братцем-государем позван на свадьбу?
Юрий махнул рукой:
— Звал волк овцу на пир, да овца нейдет. — Намереваясь переменить разговор, по-свойски полюбопытствовал: — А как твоя подружка Дарьица, оправилась от недавней немочи?
Борис отвечал шутливо, по поговорке:
— У меня жинка, как у мужика: придет косовица, жинка спит, как совица, придет жнитва, жинка еле жива, а в день Покрова жинка вновь здорова!
Князь задумчиво побарабанил пальцами по змеиной голове подлокотника. Ждал: бывший дядька до конца выскажется (говорить ему не о чем) и пожелает по своему обычаю сосенку с елкой на сон грядущий, ибо увидишь сии дерева, — будешь смел, почетен и на высоком месте.
Однако Галицкий, говоря то да сё, тёр тыльной стороной руки лоб, поцокивал языком. Юрий, видя несвойственное бывшему дядьке смущение, поощрил:
— Ну, ну! Что еще?
— Не решаюсь. Как бы не к месту будет… — мямлил говорун.
— К месту, к месту. Выкладывай, да живее! — поторопил Юрий, допивая свой взвар.
— Не сказывал тебе, господине, — начал Борис, — люблю я иной раз в мужицкой одежде посещать московские злачные места.
— Вот так так! — изумился князь.
— Послушать, что говорит народ, — пояснил боярин. — Недавно совершил такой выход, взял в пару нашего дворского Матюшку Заряна.
— Скромный с виду Матвей! — опять-таки удивился князь.
— Он — знаток мест, где можно услышать любопытные речи, увидеть необычных людей, — оправдал Галицкий свой выбор. И продолжил: — Привел он меня на Варьский крестец в кабак, содержимый Афанасием прозвищем Бурляй. Сели, взяли пива простого да сушеных снетков. За соседним столом трое бражников пили мед, заедали капустой квашеной, гусиными потрохами.
— Ты к чему меня мучишь сими откровениями? — помрачнел Юрий, не любитель застолий, тем паче столь низких.
— Неспроста, — заверил боярин. — Ох, неспроста! Разговор поначалу был так себе. Бражник чернявый осведомлял белявого: коли журавли успели улететь до Покрова, зима будет ранняя и студеная. А третий, рыжий, кудрявый, со шрамом через весь лоб, потребовал у белявого вернуть долг: ни много ни мало шесть серебряных денег. Должник попросил обождать от Покрова до Евдокей[51]. И тут чернявый в большом подпитии привязался к имени: Евдокия да Евдокия.
— Что за Евдокия? — удивился Юрий. — При чем здесь она?
Борис тяжело вздохнул:
— Обещай, господине: нелюбия не положишь, коли правду скажу.
— Говори, — велел князь.
— Княжил в Нижнем лет тридцать тому Андрей Константиныч.
— Двуродный дед мой по матери, брат умершего недавно Бориса, — вставил Юрий.
Боярин заговорил об ином:
— Белявый вспомнил жену его Василису, что много плакала о князе своем и, пробыв вдовою четыре лета, постриглась под именем Феодора. Тогда ей было лет сорок.
— Как моей матуньке, — сопоставил Юрий.
— Раздала все имение свое, — продолжил Галицкий, — монастырям и нищим, слуг и рабов отпустила, жила в молчании, трудясь рукоделием, постилась, без сна молилась с поклонами и слезами, иной раз и день, и два, а то пять, не вкушала пищу, не посещала баню, ходила во власянице, пива-меду не пила, на пирах-свадьбах не бывала, не покидала монастыря, ни на кого не злилась, любила всех. Видя такое ее житье, многие боярыни, числом около девяти десятков, вдовы, жены и девы, тоже постриглись, чтоб быть с ней вместе. Лет через восемь праведница преставилась.
— К чему ты это?
— К тому, — перешел на шепот Борис, — что чернявый, повторяя Евдокеино имя, имел в виду Евдокию Дмитриевну.
— Матуньку? — вскочил князь.
— Великую княгиню-мать, — встал и Галицкий. — Дескать, плохо скорбит о муже: телом пышна, лицом весела, платье богатое, вся в жемчугах, дорогих каменьях. Белявый к его клевете присовокупил хульные слова о государыне и потомке муромских князей, участнике Донского побоища, боярине Владимире Красном-Снабде. Тут я не вытерпел, встал и врезал охальнику между глаз. Вот кулак, — погляди! — пальцы побиты.
Юрий не стал глядеть. Стоял немо.
— Вижу, — завершил Галицкий, — дворский наш белей полотна, ибо из-за соседнего стола поднялся кудрявый рыжий со шрамом через весь лоб. Извлек нож из-за пазухи, метнул в меня, да я пригнулся. Нож — мимо. А мы — в дверь. И были таковы. Я бы не утёк, — похвастался Борис. — Я бы показал им! Да Матюшка-дворский изъяснил: рыжий, что со шрамом, не кто иной, как известный атаман разбойников Афонька Собачья Рожа. Пол-Москвы его знает, только виду не подает из страха.
