Н. Северин - Последний из Воротынцевых
Невзирая на деньги, тратившиеся в доме, на блестящий бал, данный у них на днях, на наряды, выписанные для мадам и мадемуазель из Парижа, мсье чем-то крепко озабочен. Посторонние, разумеется, этого не замечают, но от домашних не скроешь. К нему теперь часто ходит un homme d'affaire [15], которого прежде не видать было в доме, худой такой, бледный, с лицом иезуита, и каждый раз после посещения этого субъекта мсье очень мрачен и не в духе.
Да и вообще он во многом переменился с прошлого года — не так строг и взыскателен к домашним, как прежде, меньше во все вмешивается, по неделям не входит в комнаты жены, видится с нею только за обедом и не спрашивает про детей.
О, мадемуазель Лекаж все это отлично замечает! Ей даже было известно, что к нему стала ходить (и большею частью по вечерам, когда стемнеет) жена его камердинера, une certaine Malache [16], женщина лет сорока, с черными пронзительными глазами на худом лице. Когда мсье ведет с нею переговоры, запершись в кабинете, муж этой особы, камердинер, расхаживает, как часовой перед будкой, по коридору. Прежде этой Malache в дом не впускали.
Мсье теперь и во дворец реже ездит; на приглашения оттуда он отговаривается нездоровьем.
Запросто у них никого не бывает, так что парадные комнаты и не освещаются вовсе. Мадам это на руку — она может не одеваться и по целым дням просиживать без корсета, в широких капотах, со своими попами и юродивыми.
— Мадемуазель тоже уверяет, что ей несравненно приятнее одной или вдвоем с Полинькой, чем с гостями. Drôles gens tout de même [17].
Но мадемуазель Лекаж с мсье Ривьером к скучной жизни не привыкли, и, если такой порядок в доме Воротынцевых вскоре не изменится, они будут искать другого места.
Эти рассказы Ожогин обыкновенно выслушивал, покуривая табак Жукова из длинного черешневого чубука, молча и рассеянно, как слушают заведенную шарманку: в одно ухо впустить, в другое — выпустить. Но однажды, проводив гостью, он обратился к дочери с вопросом:
— Неужели Воротынцев и в самом деле разорен?
— Не думаю, папенька, — сдержанно ответила девушка.
— Отчего же у них такие перемены в доме?
— Никаких перемен я не замечала.
— Ты и заметишь, так не скажешь, тихоня, — проворчал капитан. — Небось там у тебя язык-то развязывается, — продолжал он брюзжать, скашивая губы под седыми усами в ироническую гримасу. — Герцогиня! Только с вельможами удостаивает разговоры водить, а с отцом с зашитым ртом сидит, принцесса!
— Я не понимаю, что вам от меня нужно, папенька? Сплетничать про Воротынцевых я не стану, никогда вы от меня этого не дождетесь, — возразила он, вспыхивая от гнева.
— Ну, ладно, ладно, не хочешь говорить, и не надо! — поспешил он ее успокоить.
— На вашем месте я бы слушать не стала россказней этой пустой трещотки, мадемуазель Лекаж; она злится на Марфу Александровну за то, что ее не хотят больше держать в доме. Если ей не отказывают, то лишь из деликатности, ждут, чтобы она сама поняла, что ей надо искать другого места.
— Тогда, пожалуй, и тебя, матушка, оттуда вытурят, — злобно хихикнул старик, — ведь по ее рекомендации ты там принята.
В ответ на это обидное замечание дочь только усмехнулась. Ее положение у Воротынцевых было прочно: Марта жить без нее не могла.
Полинька была в этом так убеждена, что иначе не представляла себе будущего, как в доме своей богатой и великодушной приятельницы. Они вместе будут наслаждаться благами жизни, путешествовать, ездить в свет, кружить головы мужчинам и возбуждать зависть женщин; обе они умны, красивы, талантливы, а Марта к тому же знатна и богата за двух. Всюду может она ввести свою подругу, в самое высшее общество; дочь капитана Ожогина краснеть ее за себя не заставит.
Марта уже исподволь хлопотала о том, чтобы Полиньку взяли ей в компаньонки. Воротынцев стал с некоторых пор удивительно податлив; все капризы дочери он исполняет и с каждым днем предоставляет ей все больше и больше свободы.
С француженкой насчет Марты он уже не совещался, а прямо обращается к дочери, без посредников. Между ними происходят иногда бурные объяснения. Папенька вспыльчив и упрям, да и дочка не из кротких, но она так обожает его, что противиться его желаниям не может. В одном только не хочет она уступить ему: в его требовании, чтобы она выбрала себе жениха между молодыми людьми, являющимися претендентами на ее руку. Марта замуж выходить не желает, и Полинька ей в этом вполне сочувствует. Что за охота связывать себя по рукам и по ногам, отказываться на всю жизнь от личной жизни и свободы, не насладившись всласть и тем, и другим? В планах, которые они строили, для мужей места не находилось. Им вдвоем было так хорошо, третий мог только испортить их счастье.
Мало-помалу Полинька сделалась необходимым членом тесного кружка воротынцевской семьи. Марту уже отпускали с нею кататься в открытых санях, без всяких других провожатых, кроме выездного лакея на запятках.
Вначале Александр Васильевич спросил как-то раз у мадемуазель Лекаж: знает ли она настолько хорошо девицу Ожогину, чтобы вполне ручаться за нее?
— О, она ведь воспитывалась у графини Зборовской, — ответила француженка, и этим ответом Александр Васильевич удовлетворился.
Видеть Полиньку почти каждый день за обедом вошло у него в привычку; когда ее не было, ему точно чего-то недоставало, и он спрашивал у дочери:
— Где же твоя подруга?
С удовольствием слушал он, когда они пели вместе.
Правда, нигде Полинька не пела так чудесно, как у Воротынцевых. В их большом зале с хорами был такой прекрасный резонанс, не то что в маленьких, душных и низких комнатах Ожогина.
А рояль Вирта… Какое наслаждение на нем играть!
И сколько нот! Все что угодно у них есть, а чего нет, стоит только сказать, сейчас пошлют купить в магазин или выпишут из-за границы. Тоже и книги, и гравюры, и картины, какое множество всего этого было у них в доме.
А стол и сервировка! Когда Полинька вспоминала про то, что она пила и ела у Воротынцевых, про тяжелое серебро, севрский фарфор и богемский хрусталь, которыми у них уставлялся стол, ей противно было дотрагиваться до грубой и неуклюжей посуды, которой она должна была довольствоваться дома.
Полинька сидела у окна и шила. Прическа ее была совсем готова. Машка, специалистка по завиванию волос, вывернула из бумажек, в которые они были с вечера заключены на всю ночь, длинные пряди, свернутые колечками, расчесала их и, навив на палец, ловко спустила аккуратными тирбушонами по семи или восьми штук с каждой стороны барышнина личика. Косу она еще раньше заплела шириной в две ладони и уложила вокруг черепаховой гребенки, высоко на макушке, так, чтобы спереди коса напоминала корону.
За прической барышня с час, если не больше, просидела перед небольшим зеркальцем своего скромного туалета. Но времени оставалось много — раньше двух часов за нею от Воротынцевых не пришлют, а поднималась она всегда с постели в шесть. До девяти она пела вокализы и упражнялась в гаммах; потом заперлась в своей комнате, чтобы повторить итальянские вокабулы: она училась вместе с Мартой итальянскому языку, и сегодня у них должен быть урок.
Часу в двенадцатом Полинька принялась за свой туалет. Но когда пришлось надевать платье, оно оказалось не заштопанным. Это было древнее платье, шелковое, цвета gorge de pigeon [18], переделанной самой барышней (Полинька отлично умела шить) из капота ее покойной матери. До знакомства с Воротынцевыми она дышать боялась на это платье — так его берегла, но теперь стала надевать его каждый день и, разумеется, такого бесцеремонного обращения почтенная старушка не выдержала и стала разлезаться.
— Что это такое? — строго спросила Полинька, указывая на широкую прореху, белевшую на видном месте.
— Виновата, барышня, всю юбку пересматривала, а этого не приметила.
— Пересматривала! Хорошо ты пересматривала, — сердито передразнила ее Полинька. — Дрянь! — прибавила она сквозь зубы, вырывая у нее из рук злополучное платье. — Подай мне рабочий ящик, я сама починю.
Это оказалось не так-то легко: по мере того как зашивалась одна дыра, открывалась другая. От ветхости материя по всем направлениям секлась и сделалась местами тонкая, как батист: при малейшем неосторожном движении — беда.
«Это платье невозможно дольше носить, — думала Полинька, — надо новое сделать и как можно скорее».
У старика Ожогина были деньги — и его собственные сбережения, и те, что он получал за Полиньку от Воротынцевых, но он поднимет такой гвалт при первом намеке на необходимость расстаться с ними, что дочь со дня на день откладывала с ним беседу о новом платье. Однако сегодня она непременно скажет ему, что ей нужны деньги. Нельзя же в заштопанном платье ездить к таким вельможам, как Воротынцевы. У них горничные лучше одеваются, чем она. Необходимо также новый салоп сшить. Беличий мех, крытый коричневым драдедамом, пожертвованный Полиньке ее покойной благодетельницей, полупомешанной графиней, у которой она воспитывалась (вот тоже скряга была, упокой Бог ее душу!), совсем облез, и сидеть в таком салопе рядом с Мартой в санях, обитых бархатом, или на атласных подушках открытой коляски было очень совестно. Да и башмаки давно уже просились в отставку, носки каждое утро Филатка чернилами замазывал.
