Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
В тот вечер, о котором мы сейчас рассказываем, произошло одно из таких нередких столкновений между ехавшим вниз по улице китрином, в котором находились три сеньориты, и поднимавшейся вверх телегой, нагруженной двумя ящиками сахара. От резкого удара ступиц одна о другую колесо телеги подняло колесо экипажа и врезалось осью в его спицы, сломав одну из них. От толчка и китрин и телега стали почти что поперек улицы, причем задок экипажа оказался у самой двери в портновскую Урибе, куда просунулась также голова мула, впряженного в телегу. Возница, который сидел бочком на одном из ящиков с сахаром, держа плеть в правой руке, потерял равновесие и грохнулся прямо в грязь на камни мостовом.
И возница-негр и кучер-мулат, вместо того чтобы быстро подойти к своим повозкам, растащить их и расчистить проезд, ослепленные бешеной злобой, набросились с чудовищными проклятиями и оскорблениями друг на друга. Не думайте, что они были знакомы или, поссорившись ранее, горели мщением за прошлые обиды, — ничуть не бывало: это были просто-напросто два постоянно притесняемых и избиваемых своими хозяевами раба, которые не имели ни времени, ни возможности дать выход своим страстям; они бессознательно питали друг к другу смертельную ненависть и теперь только предавались охватившему их гневу при первом к тому поводе. Напрасно сидевшие в китрине перепуганные сеньориты принялись кричать, а старшая из них раза два-три пригрозила кучеру, что он будет жестоко наказан, если не прекратит потасовки и не уймет разгорячившихся лошадей. Оба противника, ослепленные яростью и градом ударов, которыми они осыпали друг друга, ничего не слышали. Привлеченные дракой, из дверей своих лавок стали выглядывать хозяева-испанцы, а из портняжной — подмастерья; все они, высыпав на улицу без пиджаков, гиканьем и хохотом выражали восторг, чем еще больше усиливали шум и смятение.
Тем временем какой-то явно подозрительный субъект, сделав вид, что он сторонится экипажа, вошел в одну из дверей портновской мастерской. Выйдя тут же из другой двери, он протянул через опущенный верх китрина руку и вытащил из волос самой молодой сеньориты черепаховый гребень. От этого ее длинная и густая коса расплелась, и волны шелковистых волос, блестящих словно крылья редкостной птицы, рассыпались по плечам. Девушка вскрикнула и схватилась обеими руками за голову, Хосе Долорес Пимьента, который, как и все прочие, был дотоле лишь простым наблюдателем, внезапно преобразился: у него вырвался возглас удивления, и, с именем «бронзовой мадонны» на устах, он бросился вслед за мошенником, вернее — вслед за добычей, которую тот с торжествующим видом уносил с собой. Пимьенте удалось вырвать у вора похищенную вещь, но так как это был хрупкий, тонкой резьбы черепаховый гребень, то он разломался у него в руках на куски; и Пимьента смог возвратить огорченной и напуганной владелице только его осколки. Воспользовавшись суматохой, жулик сумел скрыться, тем более что никто, кроме нашего подмастерья, не придал значения этому эпизоду. Однако восклицание Пимьенты и его великодушный поступок привлекли внимание Урибе, тогда как для большинства зевак зрелище это было лишь простым развлечением. Повернувшись к подмастерью, он сказал:
— Ты никак спятил? Неужто ты и эту принял за Сесилию Вальдес? Ей-ей, она мерещится тебе.
— Вовсе нет, — сухо ответил Хосе Долорес. — Я знаю, что делаю: это сестры кабальеро Гамбоа.
— Так бы и сказал! — воскликнул, в свою очередь, Урибе. — Я давно хотел увидеть их. Действительно, они очень похожи на него. Пусть попробуют сказать, что они не его сестры. Ты прав, Хосе, нельзя давать в обиду сестер одного из моих самых щедрых клиентов! Этого еще не хватало!..
В конце концов хозяину портняжной, его подмастерьям и прочим мужчинам удалось разнять дерущихся и расцепить колеса китрина и телеги, после чего каждый из противников смог продолжать свой путь. Кровавые следы от ударов кучерской плети остались на голубой полосатой рубашке возницы, на спине же кучера, возможно, потому, что она была защищена суконной ливреей, никаких следов драки разглядеть было нельзя.
Как только раздоры в стане Аграманта[44] прекратились и маэстро вернулся к закройному столу, а подмастерья к своим табуретам, Урибе тотчас же вынул часы из кармана панталон и с удивлением произнес:
— Уже три часа! — И тут же крикнул: — Хосе Долорес!
Тот не преминул явиться к маэстро. На плече у него было два сплетенных мотка: один из белых льняных, другой — из черных шелковых ниток; в его подтяжках торчало несколько коротких и очень тонких иголок, а на среднем пальце правой руки красовался стальной, без шляпки, наперсток.
Несомненно, что в рождении Хосе Долорес Пимьенты и Франсиско-де-Паула Урибе участвовала на равных правах кровь белой и черной рас, с той лишь существенной разницей, что Пимьенте унаследовал больше от первой, нежели от второй. Этому обстоятельству следует приписать то, что лицо у него не было таким желтым, как у Урибе: оно скорее отличалось бледностью; черты его были правильными, лоб — широким; на этом овальном лице скулы выдавались не так сильно, да и волосы у Хосе Долорес были не такие жесткие, как у мастера. Пимьента обладал деликатным сложением: руки его были почти совершенны по форме, а небольшие ноги, благодаря изяществу и высокому подъему, могли соперничать с ножками женщин кавказской расы. В манерах подмастерья, равно как и во взгляде, а порою и в голосе, сквозила не то подчеркнутая робость, не то меланхолия — а их не всегда легко различить, — что являлось признаком либо большой скромности, либо тонкости натуры.
Чувствуя призвание к музыке, от которой ему не так-то просто было отказаться, он должен был совершить над собой насилие, чтобы сменить свой любимый кларнет на иглу и портновский наперсток, иначе говоря — одно из изящных искусств на чисто механическое, сидячее ремесло: нужда-то ведь не свой брат. Хотя Хосе Долорес Пимьента и был дирижером оркестра, нередко играл в церковном хоре днем, а по вечерам — на танцах во время ярмарочных торжеств, но этого не хватало для его собственных нужд и потребностей его сестры Немесии. Музыка, как и другие виды искусств на Кубе, не могла не только дать благосостояние людям, посвящающим себя ей, но даже предоставить им элементарные жизненные удобства. Знаменитый Бриндис, Ульпиано, Вуэльта-и-Флорес и другие находились примерно в таком же положении.
— Как дела с бледно-зеленым сюртуком? — спросил Урибе. — Готов он к примерке? Вот уже три часа, и с минуты на минуту сеньор Гамбоа появится здесь; он всегда точен.
— С того времени, что вы мне передали заказ, я уже довольно много сделал, — ответил Пимьента.
— Как это так? Разве я дал тебе его не два дня тому назад?
— Простите, сеньо Урибе; если уж быть точным, то я получил эту вещь только вчера утром. Позавчера я играл большую мессу в церкви Святого ангела-хранителя, вечером исполнял «Сальве», а затем до полуночи и даже позже аккомпанировал танцам на балу у Фарруко. Так что уж не знаю…
— Ну ладно, ладно, — прервал его Урибе с озабоченной миной, — готов ли сюртук к примерке или нет? Остальное несущественно.
— Что до примерки, говорю я вам, то хоть сию минуту. Лацканы и воротник уже приметаны. Я только-только собирался приметать шелковую подкладку, чтобы наметить петли. Плечи приметаем, когда придет кабальеро, о котором вы говорили, да и спинку тогда же. Ваша супруга, сенья Клара, заканчивает рукава, хотя для примерки вполне достаточно приметать только один. Словом, к восьми или чуть позднее сюртук будет готов, а бал раньше девяти не начнется.
— Дело в том, что желательно сделать все гораздо раньше: пусть никто не говорит, что Панчо-де-Паула Урибе-и-Рубироса не держит данного им слова.
— Тогда дайте мне подмастерья на подмогу, вернее, на то, чтобы закончить сюртук. Я-то ведь в шесть пойду исполнять «Сальве» в церкви Святого ангела-хранителя, а после этого — сразу на вечер к Брито. Сегодня танцевальный вечер у Сото открывает Фарруко, и мне не хотелось бы тащить туда свой оркестр. Ульпиано со своей скрипкой дирижирует в Филармонии, а Бриндис пообещал сыграть на контрабасе. Итак, судите сами.
— Экая жалость, Хосе Долорес! Кабы я знал, что ты эту вещь не сможешь закончить, я бы тебе ее и не давал. Сюртуком ведь не налюбуешься! Боюсь, что ежели другой подмастерье возьмет его в руки, он весь фасон испортит. Кабальерито Леонардо — самый придирчивый из всех моих клиентов. Да разве не видно, что он купается в золоте, что он прямо-таки сорит деньгами? И за ценой никогда не постоит! А давно ли дон Кандидо, его отец, был, что называется, гол как сокол? Как сейчас вижу его в плетенках (Урибе хотел сказать — в плетеной обуви, то есть альпаргатах), в куртке, фланелевых штанах и суконной шапке. Таким вот он приехал сюда, а спустя некоторое время начал уже поставлять древесину и черепицу, затем привез кучу негров из Африки, потом женился на сеньорите, у которой был сахарный завод, а там, смотришь, потекли к нему денежки со всех сторон. Сейчас это настоящий большой сеньор! Дочери его разъезжают в экипаже, запряженном парой лошадей, сын швыряет золотыми унциями, как иной, глядишь, воду выплескивает. А несчастная девушка тем временем… Впрочем, помолчу. Так вот, Хосе Долорес: как я уже тебе говорил, молодой сеньор Леонардо пришел сюда на прошлой неделе и сказал мне: «Маэстро Урибе, возьмите это светло-зеленое сукно, которое я нарочно выписал из Парижа, и сделайте мне приличный сюртук. Только, пожалуйста, ничего допотопного: ни высокой талин, чуть ли не у затылка, ни «ласточкиных хвостов». Я не какой-то там факельщик и не Хуанито Хунко или Пепе Монтальво. Сделайте мне сюртук, как у людей, по последней моде: я знаю, коли вы захотите, он будет сидеть как вылитый, по фигуре». Хоть лопни, а надо угодить этому юнцу — ведь он так богат. А кроме того, он и элегантный, и красивый, да и тон моде задает. Если мне удастся сделать ему удачную вещь, я сам смогу на этом разбогатеть. Хотя, признаться, у меня просто рук не хватает, чтобы переделать всю работу, которая на меня валится. Видно, конкуренция англичанина Фредерика мне не страшна, она скорее, наоборот, пошла нам на пользу. Словом, дорогой Хосе Долорес, за работу!
