Бенджамин Дизраэли - Алрой
Глава 9
Смерть Джабастера
9.1
Полночь. Свирепствует буря. Гром, и ветра вой. Молнии угловатыми пальцами пронзают небо, выхватывают из тьмы широкую грудь Тигра, высокими волнами шумно дышащую.
Джабастер с балкона своего дома наблюдает неистовство природы. Лицо его полно скорбного достоинства, мрачно, встревожено.
«Его бы сейчас сюда!» — воскликнул Первосвященник. «Хотя зачем? Он — кладезь дурных вестей. Да разве лучше без него? Не знаю, чего хочу. Багдад свинцовой давит тяжестью. Дух мой сломлен, темен. Нам не дано до конца быть такими, как мы есть.»
«В крови у монархов тяга к недостойным. В сей бурный час Алрой пирует, потаскунью славит красноречивыми тостами. Где тайная рука, чтоб на стене во время пира начертать предвещающие гибель грозные слова? Они ему нужны, он ослеплен, они его спасут. Я б плакал, если б мог. Грубая кожа щек моих не знает борозд от соли слез. Муки, боль и горе. Так молод он, так победителен, так Господу угоден! Отмеченный предназначеньм эпохальным, уподобился он Валтасару мерзкому!»
«Для того ли он отдал годы нежной юности уединенному учению, глубоким размышлениям, познанию священной мистической науки? Для того ли был ему голос из святая святых, что к духу его вящему взывал? Для того ли он одолел горячую пустыню и бесстрашно вступил в гробницы предков? Для того, чтоб все позабыть и бражничать с развратницей? Неужто таков конец великой миссии?»
«Ровно год тому, накануне боя, мы стояли друг против друга в его шатре. Он размышлял. Потом сказал: „Джабастер, доброй ночи!“ Я твердо верил, я близок его сердцу, как он близок моему. Увы, все позади. Уж больше не услышу теплое „Джабастер, доброй ночи!“ Силюсь и не могу понять, отчего перевернулся мир его. Глупею, впадаю в детство?»
«Зазорно голову склонить под властью наслаждений. Божий помазанник стал добровольным узником дальних палат дворца — убежища паскудства. Мир, им завоеванный, ему не интересен более. Египет, Сирия, Индия далекая шлют наперебой посланников преклонить колено пред великим, гордым, непобедимым Алроем. А тот с головою окунулся в терпкий, липкий рай греха, распутства, пьянства. Утопает в цветах, пьет лести мед и спит и бодрствует под звуки лютни любострастной. Побоку собрания совета, правление переложил на фаворитов, коими верховодит хитрый дьявол, и он, увы, мой брат.»
«Зачем я не исчезну? Куда, однако? Уйду — и нить последнюю порву, связующую его со славой прошлого и будущего надеждой. Возможно, я по слепоте не вижу простого выхода из тупика — снять мантию Первосвященника и с нею полномочия высокие? Нет, боюсь облачение святое не придется впору никому другому.»
«Он не присутствует на жертвоприношениях, пренебрегает ритуалами, даже священная суббота не помеха неправедной гульбе. Хонайн сказал ей, что я противник брака их. Она возненавидела меня всей силой сердца своего. Страсть мужская распылена на много целей, страсть женская имеет цель одну. Женщины любовь опасна, гибельна ненависть ее.»
«О, кажется я вижу лодку. В такую ночь! Не перевелись отчаянные храбрецы!»
Трепещет огонек на реке. Джабастер смотрит во все глаза, как челн борется с водой. Молния осветила одинокую фигуру гребца. Вновь тьма. Ветер быстро стих, угомонились волны, слышны всплески весел. Маленькое судно причалило к берегу.
Стук в ворота.
«Кто стучит?» — спросил Джабастер.
«Израиля верный друг.»
«Узнаю твой голос, Абидан. Ты один?»
«Пророчица Эстер со мной.»
«Я отворю. Отведи лодку под навес.»
Джабастер спустился вниз, вернулся с двумя гостями. Юная пророчица Эстер, и с ней попутчик — коренастый, крепкого сложения мужчина. Тяжелый подбородок, красивый высокий лоб, глубоко посаженные глаза, что редко встретишь на востоке, грустный взгляд.
«Суровая ночь», — сказал Джабастер.
«Для тех, кто чересчур изнежен,» — ответил Абидан. «Я не избалован солнцем и бури почти не замечаю».
«Какие навости?»
«Горе, горе, горе!» — воскликнула Эстер.
«Сетуешь, как всегда. Горе — самое стойкое из наших чувств. Настанет ли день перемен?»
«Горе — учитель мудрых. Горе, горе, невыразимое!»
«А ты что скажешь, Абидан?»
«Все хорошо.»
«И впрямь? Насколько хорошо?»
«Настолько, насколько возможно.»
«Ты лаконичен.»
«Многословие чревато.»
«Дружище, должно быть ты обретался при дворе, и службой научился взвешивать слова?»
«Боюсь, всех нас ждет будущность придворных, хоть нам положена награда другого рода. Я кровь проливал за достижение не этой, но высокой цели, тем паче велики твои заслуги. Но мы в Багдаде. Прекрасный город, спору нет. Хотел бы я, чтоб Небеса пролили на него огонь и серу, как на Содом!»
«Мрачной шуткой ты намекаешь на дурную весть, что у тебя на языке. Говори, я к худшему готов.»
«Получай сполна, Джабастер! Алрой провозгласил себя халифом. Авнер отныне султан Персии. Азриэль, Итамар, Медад и другие воеводы произведены в визири, а главный визирь — Хонайн. Четверо мусульман приведены к присяге и включены в совет. Все это мне известно от Залмуны, родича моего. И, наконец, я слышал, в пятницу принцесса с великой помпой отправится в мечеть в сопровождении твоего ученика. Тебе довольно новостей?»
«Отказываюсь верить! Он пойдет в мечеть? Не возможно! Над тобою подшутили, Абидан!»
«Допустим. Хоть это слух, но без огня нет дыма. Однако, вести, что Залмуна принес, верны. Он был среди пирующих.»
«Пойти к нему и говорить с ним? Сказать одно лишь слово „Мечеть“. Быть может, услышав, ужаснется помазанник божий? Проклятая моавитянка! Пойду и правду швырну ему в лицо!»
«Иди, Джабастер, лучше тебя никто его не знает. Ты смел был с ним перед женитьбой.»
«Смел да не умел. Он женился. Хитрый Хонайн жмет на рычаги. Долго я берег кольцо, знак братских уз. Не кольцо, кинжал бы мне, чтоб узы эти разрубить!»
«Кинжалы есть у всех, Джабастер. Осталось набраться духу применить их», — заметил Абидан.
«Представь, мы не видались с братом два десятка лет. Мы встретились на заседании совета. Обнялись. Он поспешил освободиться из объятий. Стыдился, верно.»
«Хонайн философ здравомыслия, выгоды и пользы. Неписаное учение его помогает сбросить ярмо веры, такой упрямой и несговорчивой.» — сказал Абидан.
«В весть о мечети я не верю. Убежден ли ты, что новости Залмуны точны? Ведь они ужасны!»
«Залмуна был на пиру. Брат Хасана Субы сидел с ним рядом.»
«Брат Субы? Он введен в совет?»
«Да, и не только он.»
«Где иудеи сейчас?»
«Полагаю, скромно сидят в шатрах.»
«Горе, горе невыразимое!» — вновь подала голос пророчица.
Джабастер взволнованно расхаживал по балкону. Остановился напротив Абидана, взял его за руку, пристально взглянул в глаза. «Я знаю, что у тебя на уме!» — воскликнул Первосвященник, — «Этого допустить нельзя. Пусть душа моя свободна от былых химер. Вся жизнь моя теперь — Израиль. Нет у меня ни брата, ни друга, ни ученика, и, боюсь, спасителя уж нет. Но допустить сего нельзя. Не заблуждайся, однако, не совесть удерживает руку. Мое сердце не мягче твоего и…»
«И что же удерживает руку?» — перебил Абидан.
«Его лишившись, мы сами пропадем. Он — последний побег на дереве священном, и нет никого другого в мире, кто может наш скипетр держать!»
«Наш скипетр? Что это значит?»
«Царский скипетр.»
«Царский?»
«Да, царский! Вдруг ты помрачнел, Абидан!»
«Что делать властителю умов, когда жестоковыйный народ неистово желает поставить над собой царя? Кричать „Господи, дай нам владыку!“ и истово молиться? О, Джабастер, досточтимый и великий! Стань новым пророком Самуилом легкомысленному племени иудейскому! Всенародные заблуждение и слепота ведут царя на трон. Разве плохи были времена до пришествия царей? Разве цари покорили Канаан? Моисей, Аарон, Йеошуа бен Нун царями были? Разве царским мечом разил врага судья и воин Гидеон? Царем ли был священный Джафта, исполнивший, не дрогнув, клятву страшную? Царское ли чело украшали кудри могучего Самсона? „Царь“ — не более, чем слово, изначально невесомое, как воздух, и лишь деяниями подданных обретающее вес.»
«Избранничество даровано свыше всем иудеям без разбора, и разве может некто, пусть даже царь, нарушить равенство? Кровь его краснее нашей? Все мы — семя Авраама-праотца. Мне не приходилось слышать, будто Саул или Давид другого ствола ветви. Оба сроду не отличались достоинствами, что приписали им. Их подвиги и мудрость принадлежат другим. Касательно потомков их, разве добродетели, как дом и виноградник, передаются по наследству? Праведный Джабастер, ты лишь однажды в жизни согрешил, собственноручно водрузив корону на голову надменного юнца. Подвиги его тобой вдохновлены. И вот, он царь, а ты — Израиля душа и совесть, достойный сана судьи и предводителя, прозябаешь в бесславии и праздности. А наш малопочтенный Синедрион населили враждебные аммонитяне!»
