Бенджамин Дизраэли - Алрой
«О, очаровательная Ширин,» — сказал халиф, — «Еда и напитки были великолепны, музыка обворожительна, и девушки танцевали бесподобно. И вот сейчас, я хотел бы остаться с тобой наедине и насладиться твоим пением.»
«Ах, милый! Я сочинила новую песню, и ты ее услышишь!» — Радостно воскликнула принцесса. Она трижды хлопнула в ладоши, и все присутствующие покинули зал.
9.3
«Утро сменит ночь, исчезнут звезды, и с ними — Джабастер. Я пробираюсь тайком, прячусь, крадусь. Жалкое зрелище. Но выбор сделан и целью освящен.»
Так, то сокрушаясь, то ободряя себя, Первосвященник, завернувшись в мантию, выскользнул из дома. Восток. Ночь. Воздух прохладен и чист. Улицы полны жизни. В бесчисленных кофейнях светятся окна, за ними мелькают танцовщицы, и музыка рвется наружу. Стихотворцы и рассказчики сказок услаждают слушателей. У кого кошелек тугой, домогается ночных наслаждений и приключений, истый вкус которых известен лишь обладателю аппетита бедняка.
Двое суток минуло, как у Джабастера побывали гости. Первосвященник условился встретиться с Абиданом в саду возле главной мечети. Он направлялся к месту свидания.
«Я прибыл раньше назначенного часа. Подожду», — подумал Джабастер. Сад безлюден, искатели развлечений заполнили кофейни. «Притаюсь под деревом. Бдительность — первая заповедь заговорщика. Я хотел этой встречи, теперь страшусь ее. Сон потерял, в голове сумбур. Пусть то, чему назначено свершиться, свершится поскорей. Кинжалу сему подобает утонуть не в груди Алроя, но в моей. Коль родина и вера стали мелкой ставкой в большой чужой игре, к чему мне жизнь? В серости существовать, ни радости, ни торжества не зная? Однако, я забыл Израиль! Покинуть его — что от матери родной отречься! Запутался вконец.»
«Вселенские, Богом вдохновенные надежды мои разбились о твердокаменную мира мелочность. Расколота необъятная душа, пламя страсти ее угасло. Истощился неутомимый мозг, что ставил цели и освещал пути к ним. Все рушится. Я блуждаю в безбрежном море, я — кормчий на судне без руля и парусов!»
«Учение, борьба, война, тревоги, горести — многие годы усердно трудились над моими душою и телом. Уж я не тот Джабастер, что восторженно глядел на звезды кавказские и гадал по ним. Померкла слава жизни моей и высох ствол ее. Высох, но не сгнил. Ни в мыслях, ни в делах я не забыл Бога своего. И не старик я, коль помню прежнее счастье. Чу! Кто это?»
«Израиля верный друг.»
«Славно, что у Израиля есть верные друзья. Благородный Абидан, взвесив твои суждения, я порешил войти в твой круг. По чести говоря, ты не открыл мне нового, но лишь разбередил давние догадки, от которых я спасался одиночеством. Ужасна стезя твоя, но неизбежного не миновать.»
«Хвала тебе, великий Джабастер! Ты не добавил разочарования моей душе!»
«Говорят, убежденность в праведности дела есть чистой совести залог.»
«Без сомнения.»
«Ты веришь этому?»
«Разумеется!»
«Мы идем на праведное дело?»
«Праведнее не бывает!»
«Я худший из негодяев…» — пробормотал Джабастер.
9.4
Первосвященник и Абидан вошли в дом. Джабастер обратился к собравшимся у Абидана гостям.
«Отважный Шерира, я рад видеть тебя с нами. Без Шериры не решаются дела Израиля. Мы мало знакомы, верный Залмуна, я в этом виноват. Славная пророчица, ты — благословение наше!»
«Друзья, мы знаем задачу сего собрания. Наши недовольство, ропот и желанье перемен достойны похвалы, но требуется дело. Да, мы встретились, чтоб действовать, не споря по-пустому. Цель велика, и тайна ей под стать. Вперед уверимся в единомыслии. Коль есть средь нас таков, кто примирится с рабством Израиля у Исмаила, кто с легким иль с тяжелым сердцем отступится от давешних побед, кто безучастен к оскверненью наших алтарей священных, и, наконец, кто не готов жизнь отдать ради постройки Храма, пусть отправляется на все четыре стороны. Все остаются? Отлично! Как кремень твердо ядро!»
«Мы с тобой, великий Джабастер! Все, все!»
«Не сомневался. Вы — как я, и все мы — как один! Необходимость диктует и соединяет. Каков наш план? Говори, Залмуна.»
«Джабастер, я вижу трудность и не вижу средство одолеть ее. Алрой не покидает дворца, проникнуть внутрь незамеченными никак нельзя. Что скажешь ты, Шерира?»
«Худо воевать с затворником. Страшат не жертвы, но сомнительность успеха», — сказал Шерира.
«Я готов погибнуть сам, но не смирюсь с погибелью мечты!» — воскликнул Абидан, — «Глянем правде в глаза: открытая война — негодный план. Армия пойдет за командирами, а те верны хозяину. Он — камень преткновения. Убрать его, и встанут под наше знамя полки, коль с полководцами совладаем.»
«Неужто у царя нет повода покинуть крепость, скажем, ради жертвоприношений в честь какой-либо былой победы?» — спросил Первосвященник.
«Боюсь, что нет, Джабастер. Он столь политичен нынче, что присутствием своей царственной персоны не желает освящать торжеств Израиля. А если и захочет — супруга остановит!» — сказал Абидан.
Не позволив растерянности занять место решимости, вперед выступила пророчица Эстер. «Могучие воины, внемлите голосу женщины. Он слаб, но Господь слышит своих избранников. Лишь мне известной тайною тропой я проберусь в дворцовый сад. Завтра, когда луна займет свою небесную обитель, над башнями дворца взовьется пламя. Оно станет сигналом войску Абидана устремиться к дворцовым воротам, якобы на помощь. Испуганная пожаром гвардия не окажет сопротивления. Залмуна, Абидан и Джабастер ринутся в царские покои и сделают то, чего мы все так ждем. Армия верного Шериры пусть окружит дворец. Затем вы, три героя, рыдая, предъявите солдатам окровавленное тело, и Джабастер провозгласит теократию!»
«Воистину, сам Бог говорит твоими устами!» — воскликнул ободренный Абидан.
«Смелый план», — сказал Джабастер, размышляя, — «он осуществим вполне.»
«Безопасный план», — сказал Залмуна, — «мы не выступим, покуда ни увидим огня.»
«Отличный план», — сказал Шерира.
«Быть посему. Через сутки вновь соберемся здесь. Всем — доброй ночи», — заключил Джабастер.
«Доброй ночи. Что нам звезды говорят, Первосвященник?»
«Молчат в тревоге ожиданья.»
«Боже, даруй благодать своему народу!»
«Я верю. Доброй ночи, друзья.»
«Доброй ночи, Джабастер. Ты — оплот наш!»
«Джабастер — оплот Израиля!»
«Удели нам еще минуту, Первосвященник», — попросил Абидан.
«В чем дело? Я тороплюсь.»
«Мы уготовили смерть Алрою, но довольно ли сего, чтобы расчистить к цели путь?»
«Принцесса?»
«Я не о ней. Азриэль, Итамар, Медад!»
«Они стойкие надежные солдаты. Свойства их натуры — подчинение и верноподданность. Они послужат нам не хуже, чем Алрою.»
«Надо надеяться. Кто еще опасен?»
Залмуна и Шерира потупили глаза долу. Молчание нарушила пророчица. «Справедливость требует назвать Хонайна!»
«Нет!» — воскликнул Абидан, — «Он брат Джабастера. К тому же смерть его, увы, не обезглавит гидру врагов Израиля — их не убудет!»
«Нет брата у меня! Я не подниму руку на того, о ком вы говорите, коль это может сделать другой. Итак, доброй ночи.»
9.5
Глубокая ночь. Светильник мерцает в комнате. Двери ее открыты навстречу длинной галерее, ведущей в дворцовый сад.
Тонкая легкая фигура промелькнула бестелесной тенью, шаги не слышны.
Женщина вошла, разглядывает богатое убранство комнаты. Прозрачная ткань спускается с балдахина, хранит от ночной сырости спящего на кушетке. В углу у стены расставлены заботливой рукой старинные щит, шлем, оружие.
«Какая таинственная сила заставила меня подняться сюда?» — подумала пророчица, — «свет привлек?»
«Кушетка, кто-то спит на ней!»
Она приблизилась, одернула занавес. Дыхание перехватило, побледнела: Алрой!
Волнение унимая, оперлась о стену. Вновь подошла, взглянула на обреченного.
«О, может ли преступник спать сном невинного? Неужто этот благородный лик скрывает поругателя даров небесных, коими тот щедро наделен? Лицо безмятежно, дыхание спокойно. Так ли спит изменник, предавший веру и народ? Красив! Как оперенье ворона волосы черны, чело белеет в свете ночи, щеки и подбородок трогательны и нежны. На губах застыли слова любви. Помню, как ураганом побед он принес всем нам радость, а для меня одной…»
«Угомонись, сердце! В склеп молчания спрячь осколки надежд разбитых. Вот жребий женщины — любить и таить любовь! Как горько! Любовь обращает нас в рабынь. Спасенье в смерти иль в мечтах. То и другое есть бегство от страсти истинной.»
«Герой прекрасный! С ненавистью иль с любовью пришла к тебе — не знаю! Коль смерть твой приговор, позволь идти с тобой. Не в могилу, но на ложе любви могла бы увести нас эта ночь. Удар кинжала, и кровь зальет святую грудь. Где справедливость? Лжецы твердят, что ты Богу изменил. Ты сам и есть Бог, и поклоняться тебе хочу! Шевельнулись губы. Слова любви?»
