Леонид Корнюшин - На распутье
— Нам ваши послы — не указ. Мы служим Димитрию, царю Московии, а вы поскорее уходите и не мешайте. Пусть король подумает, мы стараемся ради его интересов. А не хочет иметь такой выгоды — то его дело.
В конце мая на реке Незнани князья Скопин-Шуйский и Иван Романов не сумели дать боя из-за открывшегося заговора; князья Юрий Трубецкой, Иван Троекуров и Иван Катырев стали прямить вору.
— Вздерни их — иначе ты пропадешь! — посоветовал царю Василию брат Иван. — Тут кто кого, не то ты не видишь? Ты излишне добр, брат. Повесишь этих — другим будет неповадно.
— Пускай видят мое великодушие. В этом и есть сила истинного царя.
…Первого июня самозванец вышел к Москве-реке. В сизой мгле мутно угадывался город, но, как ни вслушивались, набата оттуда не доносилось.
— Переходим реку? — спросил Рожинский.
— Надо отрезать северную дорогу, — сказал самозванец, — станем в Тайнинском.
Утром недосчитались сорока человек казаков и хорунжего — те ушли в Москву. Выжидать было крайне опасно.
Трое суток держались опушек лесов, но на дороге не показывалось ни единой души; лазутчики донесли: войска Шуйского оседлали южные подступы, перехватив ливонских и польских купцов, а также идущие в помощь самозванцу подкрепления.
Царские воеводы, караулившие самозванца на Тверской дороге, проворонили его — 4 июня на рассвете они были наголову разбиты. Самозванец поспешно двинулся по Волоколамской дороге и ночью достиг Тушина. Велев расставить пушки и телеги так, чтоб можно было оборонять подступы к лагерю, самозванец вошел в приготовленный для него дом. Рожинский, с головы до пят в пыли, скидывая латы, сообщил:
— От королевских послов пан Доморацкий.
— Они хотят сманить панов, — сказал самозванец со страхом, — тогда ты, пан Рожинский, лишишься славы.
Велели позвать ясновельможного пана.
— Меж Польшей и Московией заключен мир, и поляки должны выйти за пределы Московского государства.
Лжедимитрий, охваченный бешенством, прервал его:
— Всякого, кто побежит, мы повесим!
Оставалось слово за гетманом. Рожинский чуял, какой славою он может увековечить себя, и теперь, когда подобрались они к самой Москве, от него требовали, чтобы он отступил.
— Езжай назад, пан Доморацкий, и скажи, что я скоро добуду королю Москву. Пусть и король, и вельможные паны подумают, какую услугу я оказываю Польше.
Когда Доморацкий вышел, самозванец поморщился:
— Ты мог бы, пан Рожинский, и по-другому сказать. Здесь я — государь! Или, может, ты не признаешь меня как истинного царя?
Рожинский схоронил в усах ядовитую усмешку и после небольшого молчания заявил:
— Надо без всякого промедления брать Москву, пока Шуйский не стянул силы.
— Но я хочу владеть столицей, а не пепелищем. Не забывай, что в Кремле — государственная казна, а мне надо наградить польских рыцарей. Кроме того, у нас мало сил: поляков вместе с казаками всего пятнадцать тысяч. Моя русская рать — ненадежная. А у Шуйского за стенами — семьдесят тысяч ратников и большой наряд. Я, пан гетман, не хочу разбить свой лоб.
— Спалим Москву, но получим Россию, — заметил на это Рожинский. — В противном случае не будем иметь ни Москвы, ни России.
— Я на Москву сейчас не пойду, — как окончательно решенное заявил самозванец.
Михайло Скопин-Шуйский и Иван Романов с ратью осели напротив Тушина — на Ходынке. Царь Василий со всем двором и отборными полками разместился на Ваганькове. Лазутчики доносили о панах-гетманах, приведших к самозванцу новые отряды рыцарей, искавших славы и жаждущих добра московитов, — битва была неизбежна. А заварухи этой царь Василий боялся как огня! Готовый обороняться, он не думал наступать, занимаясь переговорами.
Мстиславский и Василий Голицын вели хитрую игру с сидевшими уже порядочное время послами Сигизмундовыми — князем Друцким-Соколинским и Витовским. Эти ловкие и изощренные царедворцы жали на сих влиятельных бояр, чтобы они уговорили царя и тот склонился бы освободить всех знатных ляхов. Послы Гонсевский и Олесницкий, которым снова дозволили явиться в Кремль, привезли королевскую грамоту; хитрые поляки хлопотали лишь о вывозе из России своих радных панов, но, как они ни драли глотки и ни стучали ножнами, им все же бояре навязали договор с такими условиями: всем ляхам и сандомирскому воеводе Мнишеку со своей дочерью покинуть пределы России. Марине ни ныне, ни впредь не называться царицей Московскою. Ни отцу ее, ни ей не иметь никаких сношений с засевшим в Тушине обманщиком. Когда договор утрясли, Мстиславский и Голицын погнали коней в царскую ставку на Пресню. Василий принял их перед трапезой.
В ставку царя был срочно вызван и князь Владимир Долгорукий. Князь был крепок телом, как ранний глянцевитый огурец, налитый свежими соками земли и еще не надкушенный.
— Князь, — сказал царь Василий, — возьмешь дружину в тысячу человек. Доставь панов до границы. Мнишека с девкой тоже. Да гляди, князь, чтобы в сохранности.
— Каких же панов, государь, мне выпроваживать? — спросил Долгорукий. — Рожинский со своим ворьем тоже выйдут из наших пределов?
— Рожинскому и другим панам, что примкнули к злодею, велено немедленно оставить его и впредь не приставать к бродягам, которые вздумают именовать себя царевичами российскими. Так записано в договоре.
Долгорукий улавливал смысл слов царя, а он сводился к тому, что поляков от козней должен удержать свиток договора, что было равносильно честному слову вора.
— Ты веришь полякам? — снова попытал Долгорукий.
— Ступай, делай, что велено, — нахмурился Шуйский, вставая с кресла.
Шуйский еще не знал, что «царица» со своим отцом вовсе не помышляла покидать Московию. Тут была пожива, могла воротиться власть, а дома — тихое, никчемное житие и забвение.
Дня через два послы известили царя Василия о своем согласии, чтобы все польские силы покинули самозванца.
Царь Василий тут же отправил грамоту гетману Рожинскому — сулил заплатить его наемному воинству те деньги, которые задолжал им самозванец.
— Так и передай Шуйскому, — сказал, посмеиваясь, гетман, — что рады без памяти его щедрости и уведем завтра ж свои отряды из Тушина — как только получим обещанные деньги.
Своим же воинам прибавил:
— Придется слепому дураку горько от нас наплакаться!
Две недели таилось зловещее затишье, но ночью 25 июля гетман Рожинский ударил по Скопину врасплох, тушинцы загнали царское войско на Пресню, захватили весь обоз, но подоспевшие стрельцы отогнали рати Рожинского назад.
На том пока и затихло… От Пресни, когда тянул ветер, наползало трупное зловоние… Весь июль тушинцы и днем и ночью при свете факелов рыли рвы, сооружали башни и ворота, городили дубовый тын. Иноверцы из-под Москвы, чуя добычу, большими и малыми отрядами потянулись в тушинский лагерь. Войско вора каждый день усиливалось, паны Бобровский, Андрей Млоцкий и Выламовский привели в его стан каждый до тысячи конных. На подмогу к Тушину двинулся и Ян Сапега, заявивший в Смоленске:
— Идем в чужие государства против его королевского повеления. У нас свои головы на плечах, и мы добудем славу великой Польше.
Известие о выступлении Сапеги приободрило самозванца: он написал сему знатному пану: «А как приедешь к нашему царскому величеству и наши царские пресветлые очи увидишь, то мы тебя пожалуем нашим царским жалованьем».
Посланный искать Мнишека с дочерью канцлер Валавский, нагнав их в ста верстах от Белой, отчего-то не воротил, заявивши царьку, что не нашел их. Самозванец вызвал к себе Зборовского и Стадницкого, эти шляхтичи были надежнее других, и сказал им:
— Коли привезете Марину — будете в большой милости у меня, не привезете — повешу!
VIII
Князь Долгорукий с тысячным отрядом, охранявшим Мнишеков, послов Олесницкого, Гонсевского и других важных панов, спешно двигался к западной границе через Углич и Тверь.
Под Белою воевода велел остановить отряд на ночлег. Город лежал в трех верстах. Отряд расположился на окраине большого села, выставив надежные караулы. Долгорукий ночевал в крайнем дворе богатого мужика. Он трапезничал, когда вошел пан Мнишек. Долгорукому приходилось встречаться с пронырливым паном в Москве, и он не любил этого хитрого корыстного шляхтича.
— Не даст ли добжий пан мне какой-нибудь еды? А то государыня совсем голодная, — сказал Мнишек, придя, однако, не с этой целью: он хотел выяснить, что делается в Москве и как московиты относятся к его дочери.
— Не похоже, чтобы ты, пан Мнишек, голодовал со своей дочкой. У меня остались обглоданные кости, могу их отдать.
