Леонид Корнюшин - На распутье
— Не похоже, чтобы ты, пан Мнишек, голодовал со своей дочкой. У меня остались обглоданные кости, могу их отдать.
— Смотри, князь, не пожалел бы. Русские любят мою дочь-царицу.
— Не неси чепухи, ясновельможный пан, — усмехнулся Долгорукий, — твою иноверку-дщерь ненавидят!
Ближе к рассвету на отряд, как туча, навалились поляки, посланные из Тушина, ведомые Зборовским и Стадницким. Отряд Долгорукого разбежался в какой-то час, сам воевода без сапог едва сумел вырваться на коне погнал в Москву.
Марина встретила Зборовского и Стадницкого как освободителей — на глазах блестели слезы. Мнишек тоже прослезился, когда Стадницкий протянул ему грамоту самозванца. Дочитав до того места, где писалось: «Спешите к нежному сыну. Не в уничтожении, как теперь, а в чести и в славе, как будет скоро, должна видеть вас Польша», — старый хитрец зарыдал:
— Бог услышал молитву нашу!
— Ах, я так и знала, что он спасся… — проговорила «государыня».
Мнишек воспрянул духом:
— Надеюсь, что Димитрий… мой зять, не забудет о своих дарах. Все мне обещанное должно быть отдано. Я не гонюсь за богатством, но я с дочерью много настрадался.
Вечером в стан явился усвятский староста, гетман Ян Петр Сапега, обвешанный оружием, в сапогах из буйволовой кожи, злой и бесстрашный, как черт, рыцарь, кинувшийся в Россию искать не столько наживы, сколько славы и приключений. Сапега двигался к Тушину с семитысячным отрядом. Он надменно оглядел всех.
— Тянуть дальше, пан Мнишек, и не в твою, и не в пользу нашего короля: надо ехать, — сказал Сапега, бесцеремонно усевшись перед Мариной.
— Если отдаст мне Северскую землю, то зятем я его признаю, — заявил Мнишек.
— Нашему королю и магнатам нужно, чтобы этот человек сел на трон Московии. А Марине следует обвенчаться с ним тайно не откладывая.
Духовник Марины, старец-иезуит с провалившимся ртом, тихо сидевший около двери, успокоил Мнишека:
— Господь простит сей грех.
— Все это, Панове, великая авантюра, — сказал посол Гонсевский, — как бы она не принесла Польше больших бед.
Сапега, набычившись, уставился в узкое, с тощей бородкой лицо Гонсевского.
— Польша ничего не потеряет, но может многое выиграть, — бросил он отрывисто.
Ночью Гонсевский и еще несколько панов погнали коней на запад — в Польшу: ничем хорошим, считали они, сие дело не могло кончиться.
…На постоялом дворе в обществе Сапеги Мнишек с дочкой просидели еще два дня, снялись и с предосторожностью двинулись под охраной конного отряда. Никли неубранные хлебные пажити, обсыпалось зерно — над полями и подлесками цепенела мертвая тишина. Мнишек не без страха ожидал встречи с новым самозванцем.
Марину же охватило веселье, какое-то хмельное чувство так и лилось из ее души. Одну за другой она пела веселые песенки. Потом вдруг загрустила, когда услышала слова молодого шляхтича: «В Тушине вас ждет не тот Димитрий, что был вашим супругом, а другой».
Первого сентября перед заходом солнца Мнишеки добрались до лагеря в Тушино. Марина кусала губы от нетерпения, сладостно обмирало сердце, легко, словно от вина, кружилась голова…
IX
Тушинский стан самозванца походил на гуляй-город. Но за короткое время его порядочно-таки укрепили: был насыпан вал и два глубоких рва. В таборе ударили, салютуя, из пушек; высланный на белых конях и в богатой сбруе отряд под звуки пальбы и грома литавр проводил Мнишеков до «государева» шатра. Тушинский вор нетерпеливо ждал «государыню» в шатре. Первым через порог шагнул пан Мнишек, зацепив длинною саблею за полог. Марина, вошедшая следом за отцом, из-за его плеча вдруг увидела незнакомое и показавшееся ей отвратительным лицо с собачьими крохотными глазками. «Значит, молодой шляхтич на дороге сказал правду!» Силы оставили Марину, у нее подкосились ноги, задрожали колени, и она зарыдала.
Мнишек выпученными глазами глядел на самозванца.
— Мы тебя не знаем! — выкрикнул в гневе.
Царик с угрозой посоветовал:
— Со мною, твоя ясновельможность, не можно так калякать!
— Ты не мой муж! — крикнула в отчаянии Марина. — Я тебя не хочу видеть! Ты бродяга!
Мнишек, пораздумав, малость остыл: тщеславие и жажда наживы взяли верх над гордостью. Он произнес:
— Кто он, то судить одному Богу.
Но Марина не дала договорить отцу, крикнула:
— Замолчи! Я этого гадкого человека не признаю!
Самозванец ухмыльнулся:
— Не пришлось бы потом замаливать свои слова!
Мнишек замахал руками: то ли успокаивая дочь, то ли ублажая «Димитрия».
— А ты тоже не признал меня? А может, тебе чем залепило глаза? — разозлился самозванец.
— Но… разве не тебя… убили?
— Стало быть, я воскрес. Убили, но не меня. Смотри, пан Мнишек: если я разгневаюсь, то вы… — Он топнул ногою, и тотчас вошел с чернилицей, болтающейся на шнурке, поляк. — Пиши указ.
Марина, перестав всхлипывать, искоса взглянула на вора, и в глазах ее блеснули хищные огоньки…
— Ясновельможному пану-воеводе Мнишеку даю во владение Северскую землю, а также триста тысяч рублей.
Три дня снюхивались, шло торжище при посредничестве гетмана{27}.
— Я, как тесть, должен быть выше гетмана. Моя власть при его царском величестве должна стоять выше всех! — заявил Мнишек.
Рожинский, гремя тяжелыми сапогами, подошел к разошедшемуся Мнишеку, сунув почти под нос ему внушительный кулак:
— А этого не хотел? Охлади пыл, пан воевода, твоя власть тут малая.
Мнишек, тертый калач, быстро прикинул, что дальше ругаться было бы опасно, он сразу сделался уступчивее, пробормотал:
— Я же молчу, твое величество, что ты не похож на царя Димитрия. Я тебя признал. Люди могут меняться… — И он выставил новое условие, потребовав Северский край со всеми городами…
Странное преображение произошло с «царицей», когда она вышла из «государева» шатра и упала в объятия к «мужу» со слезами умиления на глазах.
— О, мой милый, мой возлюбленный муж! — воскликнула Марина, дабы окончательно убедить стоявших вокруг шатра панов и казаков в том, что она наконец-то соединилась с супругом. — Матка Бозка спасла тебя от убийц-бояр!
Все вокруг говорили:
— И вправду, истинно царь Димитрий, сын царя Ивана. Дождались-таки! Видите, они, как голубки, милуются! Рази ж может быть здесь обман?
Неделю спустя Марина, забыв о стыде и чести, перебралась со всеми своими пожитками в тушинский лагерь…
Царишка, обвязавши голову, пил с похмелья огуречный рассол. «Тестя» встретил криво — глядел на него одним круглым, как у совы, глазом.
— Где миллион злотых? В грамоте говорено, что ты получишь мою дочь, когда сядешь на трон в Кремле, и я получу этот миллион злотых. Ты — бродяга, а не государь! Я не отдам тебе свою дочь, ты не Димитрий! — Пан Мнишек раскричался не на шутку: от гнева он замахал руками, забегал по шатру.
— Тогда пускай катится в Самбор. Я сыщу себе другую царицу, — остудил его пыл самозванец.
Угроза подействовала. Мнишек сбавил тон:
— Я стараюсь же не только ради себя, а и ради тебя. В казаках недовольство. Ты должен сдержать слово!
— Хорошо. А теперь ступай, я желаю идти в баню.
Мнишек видел: до миллиона злотых ему было так же далеко, как до своего Самбора. И на рассвете, переговорив с глазу на глаз с дочерью, велев быть настороже, он потихоньку покинул тушинский лагерь, кони понесли его домой, в Самбор.
По посадам же Москвы прошел слух, поговаривали:
— Король польский, ненавистный Сигизмунд, со своими радными панами воскресшему Димитрию велел православные храмы сгубить, а заместо нашей веры дать нам, православным, ихнюю собачью унию. Будь она трижды проклята!
— Еще наказано, чтобы он, царь Димитрий, взял бы себе в телохранители инородцев, а русских бы ко дворцу не подпущал. Какой же он православный царь?!
— И пир править ему велено без бояр, и всякую нашу старину чтобы царь не допущал, а слушался бы только своих советников-ляхов да ксендзов.
— Что там пир! Велено царю слать в Вильну в ученье к католикам и к иезуитам отроков. Братове, королевские люди хотят сгубить нашу веру! А царице Маринке, этой католической б…, уговорено выстроить по ихнему пошибу костел.
— Ну, того мы не допустим. Они много захотели!
X
Двоецарствие… Сумятица… В Москве не ведали, что деялось в городах и вотчинах. В метельную зиму эту, под похоронный вой сиверки[38], в непроглядной тьме тянулись к Тушину обозы — спешили наемники, те, кто грезил хорошо поживиться в сей богатой и загадочной земле. То тут, то там по волостям вскидывались мятежи. Одни — за царя Василия, другие — за царя Димитрия. Почесывали головы казаки… Сажать себе на шею панов-магнатов, ненавистников России, всю эту злую свору охотников до чужого добра, рушить родные храмы, дать волю коварной унии, зловещая тень которой все глубже покрывала Московию, — не с руки было такое дело казацкой вольнице… Россию охватила великая сумятица. Запустели города и села… Стаи волков, медведей, барсуков, кабанов шныряли по дворам, лезли в светлицы, в морозные ночи слышался утробный хрюк и вой… Звериное, сатанинское вползало в бытие развалившегося Московского государства. Перепуганные людишки кидались в урочища, выползая оттуда в полночь; над омертвелыми городами каждую ночь вскидывались зарева…
