Леонид Корнюшин - На распутье
— А разве я живу без Бога?
— Господь прощает наши грехи, но ты не каешься и все дальше уходишь от Спасителя, коли не осознаешь, то огонь бесовский испепелит все доброе вкруг тебя, и останешься ты один, яко в пустыне, и вопль твой не услышат. Господь не поможет тебе, бо ты понадеялся на свою прихоть.
Шуйский смотрел вослед ему и долго стоял посередине палаты в неподвижности. «За что же они меня ненавидят? — зло всхлипнул, но тут же взял себя в руки. — А у вас нет своей прихоти?»
В палату вошли один за другим воеводы: Дмитрий Шуйский, князья Василий Голицын, Нагой, Волконский и Лыков. Голицын, как и всегда, был мягок и учтив, затаен и непроницаем был взгляд князя Василия Васильевича. Шуйский и верил, и не верил ему. Нагой, Волконский и Лыков — те были преданны. По родовитости Голицын всем троим утирал нос: что ни говори — из высшего боярства. Нагой — сродник царю Ивану, хотя какое родство — по седьмой жене? И сама Марфа — не высока птица, не царского, а подлого татарского рода. Лыков — рубака верный, чванством никогда не отличался, на этого можно положиться.
— Готовьте для выступления рать, — сказал Шуйский, кивнув брату: — Ты будешь первым воеводой. Другие ему в помощь, к вам подойдет князь Куракин, а также татарская конница. Без промедленья ведите рать к Болохову, — вы обязаны истребить вора-иуду, который порочит святое имя Димитрия! Мы упоились победою над ставленником ляхов Ивашкой и зря распустили дворянских детей по домам. Вор не истреблен, а ваша обязанность — покончить с сатаною!
— Ты знаешь, государь, как мы тебе преданны, — ответил Голицын, почтительно поклонившись.
Дмитрий Шуйский поклялся:
— Не быть на мне честного имени, если я не привезу в железах нового самозванца!
— От нас не уйдет, — заверил и Голицын.
— С Богом, господа воеводы! — напутствовал их царь Василий.
Начальник канцелярии сообщил, что приема у царя просит шведский чиновник Петрей{24}, имеющий намерение сделать важное предложение.
— Зови шведа, — кивнул Шуйский, как только воеводы покинули палату.
Скандинав был худым, желчного вида человеком, длинноволосый и длинноносый, в ботфортах и узком кафтане мышиного цвета. Петрей хорошо знал русский язык. Он учтиво поклонился московскому царю. Василий властно спросил:
— С чем, господин швед, пожаловал?
— Государь! — сказал швед, поклонившись. — Польский король, лживый Сигизмунд, — это второй Баторий и не менее коварен, чем он, а также Папа Римский подсылают самозванцев, чтобы изгубить Россию. Московиты и ты, государь, могут найти поддержку у короля шведов Карла IX, заключив с ним союз.
— Мне в помощь волен прийти лишь один Бог, — лицемерил Шуйский.
— Но король Карл — щедрый король, и от союза с ним Московия только выиграет.
— Русь никогда и никому не кланялась.
— Ваш враг — Речь Посполитая, государь, а она сильна!{25}
— Милостью Божией у нас хватит сил сбить спесь с ляхов.
— Я хотел от имени короля Карла предложить Московскому государству помощь, но уговаривать вас не стану. Скоро вы, государь, убедитесь в своей неправоте. — Швед откланялся.
Царь сошел к вечерне, все тяжелее стало ходить ему в храм. В нем будто лопнула пуповина, крепко державшая его на родной земле. Глухое роптание разнеслось по храму, едва увидели в дверях его безобразно голое лицо. Василий Иванович, пока шел к царскому месту, приглядывался к родовитым, краем глаза видел, как жалась около клироса Мария Буйносова. «Ай боится?» Боялась, то правда. Петр Иванович Буйносов испугался за дочь: не ровен час упадет, бедная! Об царе же подумал: «Сумятится, видно, волки, копают?» Служил протопоп Терентий — высохший старец, словно сошедший с иконы суздальского письма. Приятно ласкало душу ладанное облако. Закон службы блюлся исстари, со дня Крещения, но здесь царь увидел, что Терентий, изменив обычаю, не подошел к царскому месту, где он сидел. Возвращаясь, из угла старец метнул на него свирепый взгляд. Василий Иванович это запомнил.
По посадам же говорили:
— Шутка видеть этакую страмоту! Отцы наши в гробах, чай, переворачиваются!
— У царя нонешнего морда что гладкая тарель — антихрист. Сластолюбец! Древний обряд царь поменял на бабьи ляжки!
IV
Мнишеки, отец с дщерью, сидели в Ярославле, выглядывая в мир, аки волки из логова. Ни воевода пан Мнишек, ни Марина — «царица» ни в чем не раскаивались и не шибко рвались в милую Польшу теперь, когда разнесся слух, что царь Димитрий жив и находится не то в Орле, не то в Болохове… Возвращаться домой в Польшу с пустыми руками было не по нутру Юрия Мнишека. Такое дивное богатство, каким он владел еще столь недавно, по-прежнему кружило сему пану голову. Зятек оказался прощелыгой — это пан Мнишек хорошо понимал. Прослышав о другом самозванце, сандомирский шляхтич воспрянул духом. Он даже прослезился, прося Матку Бозку, чтобы она оказала свое вспоможение.
— Снова к нам поворачивается фортуна! — сказал он, потирая узкопалые руки, войдя на «половину» дочери — в узкую, как шкаф, комнату с единственным окошком, затянутым пыльным бычьим пузырем.
Но «царица» известие о воскресшем Димитрии восприняла с осторожностью. Она уже отошла от страха, от тех ужасов, когда ворвавшиеся во дворец бояре прикончили ее лапушку. Когда отец сказал ей о воскрешении Димитрия, ее мужа, Марина подняла свои тоненькие брови на низенький лобик и с насмешкой спросила его:
— Он вернулся с того света?
— Вот оно, наше счастье, про что я тебе говорил! Слушай: царь Божиею милостию, великий князь Московский, Дмитровский, Углицкий, Городецкий и других многих земель, пишет:
«Любезному отцу нашему! Да будет также вам известно, что Его Величество, Король Сигизмунд, наш приятель, и вся Речь Посполитая усердно содействуют мне в отыскании наследственной Державы…»[37]
— Боже, да неужели… неужели муж спасся?! — прошептала Марина: у нее, как и у отца, засверкали в глазах алчные огоньки.
— Спасся или нет, до того нам нет дела… все же складывается так, что мы должны воскликнуть: «Да здравствует Димитрий!»
Грамота самозванца подняла в Марине ту спесь и то горделивое, как она считала, царственное чувство, которое было угасло в ее мелкой, меркантильной душе.
— Я не отдам ни одной из этих грязных русских дур своего венца! — воскликнула она. — Пока жива!
V
Зима, слава Богу, началась тихо. На Рождество Христово в храмах на вечерне золотом сверкали тысячи свечек, в синем душистом кадильном дыме сошла затуманенная Русь на молитвы, но тихое и светлое мерцание свечей и лампадных огней не погасило смуты, коротким было сие умиротворение… Над Кремлем неслись вьюги, сквозные ветры свистели на колокольнях, стылыми морозными утрами пономари, надев бараньи полушубки, лезли звонить, но не радостный гул плыл над затаившейся Москвой.
В высокие окна дворца цедился свет сереньких дней. Свадьба назначена была на 17 января 1607 года. Шли суматошные приготовления. Дворец наполнился новою роднею — Буйносовыми. Князь Петр Иванович уже хозяйской поступью ходил по дворцу. Три раза на дню наезжала старая княгиня, крупная и властная женщина. Во дворце жарко топились муравленые печи, весело потрескивали сухие сосновые поленья, а за слюдяными окошками неслись снежные вихри, и оттого еще домовитее, уютнее было во дворцовых покоях.
Молоденькая княжна Мария, полуоткрыв вишневые губы, в просторном сарафане, в блиставшем жемчугом рогатом венце, с девами Шуйскими сидела в нарядной царицыной светлице — в той самой, где некогда жила Марфа Нагая, а потом эта чужеверная ненавистница России шляхтенка Марина Мнишек.
Зачастила во дворец и жена Дмитрия Шуйского княгиня Екатерина — худая, с недобрыми темными глазами, дщерь Малюты Скуратова, родная сестра удушенной Марии Годуновой{26}, — ей ночами снился рогатый царицын венец…
Невесту, обмиравшую то ли от счастья, то ли от ужаса, во дворец привезли ранним утром. Мамка и старуха постельница внесли ворох дорогих нарядов. Дева упрела от жары, когда ее стали облачать в одежды царской невесты.
— Терпи, матушка, терпи, — подбадривала мамка.
— Много топлено, не угореть бы. — Екатерина царапала недобрым темным глазом счастливую деву Буйносову — не забрюхатела ли до венчания? Но ничего приметного не находила.
— Ежели дворецкий достанет аглицкого мыла да ладану, можно пойтить, — ответила Мария.
Тут же стояли в серебряных сосудах грушевый взвар, квасы, меды, коробки с орехами, заморскими сластями, и девы то и дело туда запускали руки, кушали весьма усердно, невзирая на то, что трескались с жиру.
