Церенц - В муках рождения
— Этого не может быть! — вскричал взволнованно Ашот. — У меня достоверные сведения, что эти палачи в холод и стужу везли несчастную девушку по горам и ущельям для того, чтобы бросить в тюрьму. Я приехал ее освободить!
— Все это ты можешь говорить спокойно и тихо, — сказала медленно княгиня. — Незачем слугам знать, о чем мы говорим. Скажи мне, пожалуйста, как же ты думаешь освободить княжну?
— Я прибегну к самым крайним мерам, сделаю все возможное и невозможное, чтобы только освободить ее из плена, — сказал юноша уже тише дрожащим голосом.
— Князь Ашот, твои слова, по молодости твоей, безрассудны и горячи. Я хотела, чтобы наша беседа принесла пользу и тебе и молодой девушке, которую ты собираешься защитить. Но я знала, что если кто-то собирается прибегнуть к «возможным и невозможным» мерам, то это не приводит к хорошему концу.
— Если бы и у меня было такое холодное сердце, как у тебя под твоим черным одеянием, если бы и у меня был такой спокойный и безмятежный взгляд, которым я мог заморозить и высмеять собеседника, я считал бы себя счастливым человеком.
Могу ли я быть довольным своей судьбой, когда вот уже два года ни сна ни покоя не имею. Заметив, что между моим отцом и будущим тестем возникают недовольства, я, предчувствуя несчастье, старался предотвратить беду. Поехал к католикосу в скит, где он жил в уединении, стал умолять его вмешаться, чтобы предотвратить кровопролитие. А он, устав от междоусобных ссор, отказал мне, сказав: «Я не католикос». Обратился к собору епископов и получил неопределенный ответ. Просил князей Багратуни и Арцруни, но они, погрязшие в разврате и развлечениях, не обратили внимания на мою просьбу, а остальные князья хоть ясно и не говорили мне, но в душе предпочитали междоусобную войну между сюнийскими князьями, чтобы воспользоваться потом их слабостью. Война началась, а я притворился больным, чтобы не участвовать в этом злополучном кровопролитии; а когда она кончилась этим ужасным несчастьем, я узнал, что братья невесты хотели выдать ее за зверя, а так как она сопротивляется, то решили сослать в монастырь.
Я обратился тогда к Сюнийскому митрополиту и снова к католикосу. А они стали убеждать меня быть скромным, терпеливым, покорным воле господней, увидели во мне пыл молодости, заметили во мне дьявольское наваждение и страсть, обещали молиться о моем исцелении, словно моя любовь к Заруи была злой напастью. В это время я вдруг узнал от приближенных католикоса, что княжна по его приказу послана в отдаленный монастырь на греческой границе.
И теперь ты, княгиня, ее тюремщица, говоришь мне, что ей хорошо, что она спокойна и довольна. Да ты нарочно вызвала меня, чтобы показать, что она здесь в этих высоких стенах, за этими железными воротами, среди этих вооруженных стражей и слуг. А она здесь, как труп в могиле, ей спокойно, хорошо, она довольна. Этой бедной, заживо похороненной девушке нехватало только такого прекрасного надгробия, как ты.
— Твои слова чуть запоздали. Но неважно, что я тюремщица, вопрос не в этом. Что ты хочешь делать? Какова твоя цель?
— Освободить Заруи, или умереть!
— Не все, кто говорят умру, умирают, князь Ашот. Я знавала многих, кто думал, что смерть близка, и жил еще долгие годы. И их сердца, кажущиеся мертвыми, стонут иногда. Я по своему положению слышала много людских исповедей и знаю мир со всеми его страданиями, а мое каменное сердце больше, чем тебе кажется, жалеет таких несчастных, как ты. И возможно, что моя слабая женская рука сможет помочь вам, но только, если ты обещаешь быть благоразумным и терпеливым.
— Опять все та же песня: быть благоразумным и терпеть, — сказал насмешливо Ашот, скрежеща зубами, и поднялся.
Княгиня обратила к нему свой гневный суровый взор и сказала повелительно:
— Сядь, безрассудный юноша! Твоему возрасту подобает действовать решительно и страстно, и самому идти навстречу гибели. Если бы я хоть немного боялась тебя и хотела сделать тебе зло, одного намека моего было бы достаточно, чтобы тебя связали и отправили в самый Константинополь. Но я хочу помочь тебе и этой несчастной девушке! Дай мне слово подождать до весны, вернуться к себе и дать мне время, пока я опишусь с католикосом. А весной приезжай, и Заруи будет твоя.
Ашот при первых же звуках ее повелительного голоса сел на место, и словно молния озарила его лицо, когда он услыхал ее последние слова. Но эта радость длилась недолго. Несчастье за несчастьем преследовали его со дня обручения. Если никто не смог ему помочь, неужели это может сделать слабая монахиня?
А Васкануш, казалось, прочитав его мысли, сказала:
— Да, бог часто дает силы слабым совершать то, что не всегда удается очень сильным. Но только ты должен обещать мне быть послушным.
— Хорошо, я дам тебе слово, я поклянусь всем святым на небе и на земле покориться всем твоим велениям. Но и ты должна обещать не выпускать из рук Заруи, чтобы с ней ничего не случилось!
— Несчастный юноша! Ты сомневаешься во мне, потому что не знаешь меня. Пока эти стены твердо стоят, пока я жива, никто не может похитить девушку из моих рук, а если бог исполнит мое желание, я сама ее поведу к алтарю и вручу тебе твою невесту!
Эти слова, произнесенные твердо и величественно, так подействовали на юного князя, такой радостью наполнили его сердце, что он со слезами радости на глазах упал к ее ногам.
— Ты заботливая мать, ты женщина, достойная стать царицей, ты существо, достойное поклонения, дай мне еще раз поцеловать твою руку.
— Только не забудь, что этот разговор, как исповедь, должен остаться тайной.
— Прикажи, что хочешь, прикажи пройти через огонь и воду, только не забудь своего обещания.
И, взяв ее нежную руку, князь покрывал ее слезами и поцелуями, пока княгиня не поднялась с места.
— Довольно, умей сдерживать свои чувства, — сказала она.
Князь тоже поднялся и уже у двери спросил:
— Мать-княгиня, могу ли я попросить еще об одной милости?
— Если ты хочешь попросить о встрече с Заруи, то это невозможно. Это будет только весной перед алтарем бога. — И подумав немного, добавила: — Князь Ашот, подожди немного, отдохни в соседней комнате, пока я напишу письмо католикосу. Он сейчас в ваших краях, и ты доставишь его.
— Как прикажешь, мать-княгиня.
— Дай бог тебе счастливого пути!
И княгиня исчезла в соседней комнате.
Скоро старая монахиня вынесла запечатанное письмо и вручила его князю.
Глава шестнадцатая
Крепость Араманьяк
Наши два путника возвращались из монастыря так же молча, как и ехали туда, только старик, склонившись над мулом, наблюдал за молодым князем и видел, что лицо его прояснилось — не было больше той грусти и озабоченности, что раньше. Время от времени он гладил коня по шее, радостно смотрел по сторонам, словно и природа должна была улыбаться ему. Внезапно он обратился к старику:
— Отец, ваша мать-игуменья — необыкновенная женщина, я в жизни не встречал таких, как она.
— Да, князь, весь наш край: и армяне, и грузины, и греки — прославляют добродетель и мудрость нашей княгини. А мы, ее подданные, все до последнего, после господа бога, прости мой грех, поклоняемся ей, как богоматери.
Слова старика произвели на юного князя сильное впечатление. Не успели они доехать до Смбатавана, как, не сходя с коня, он велел своему отряду сесть на лошадей, передал старосте мешочек с золотом для крестьян и ласково простился с ним.
Отряд князя Ашота, вместо того чтобы ехать в Артаган, свернул на дорогу, ведущую в Карин[55], так как он слыхал, что от страха перед Бугой католикос собирался ехать в Карин, а оттуда в Грецию.
Князь надеялся нагнать его в Багаране[56] и передать ему письмо игуменьи.
Когда же он доехал до Багарана и отправился в цитадель к Ашоту Багратуни, то нашел его в большом огорчении. Князь Багратуни получил сразу два тяжелых известия — первое о смерти католикоса Иоанна, второе — приказ Буги его отцу-спарапету явиться к нему. Спарапет находился в Моксе.
Молодой Багратуни послал к отцу гонца с неприятными известиями и стал жаловаться гостю на трудные времена, особенно на сасунцев, опять в корне испортивших отношения с арабами, которые отец и он с таким трудом стали было налаживать. В то время, когда они надеялись хоть немного смягчить сердце этого чудовища Буги, те своими новыми дерзкими действиями испортили все.
— Ты не слышал о новых «геройствах» сасунцев?
— Нет. Есть что-нибудь новое?
— Отряд сасунцев спустился с гор, дошел до самого Двина и там почти на глазах у Буги повесил трех армянских нахараров: Мушега Вагевуни, Ваграма Труни и Ваграма Гнуни, обвиненных в том, что они предали князя Ашота и стали причиной падения крепости Нкан. Весь Двин, армяне и арабы, потрясенные этим зрелищем, прочитали на груди повешенных об их преступлениях и вынесенном на законном судилище приговоре, исполненном военачальником Овнаном из Хута.
