Ефим Курганов - Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта
И ещё. Энгельгардт защищал своё имение, свой родовой клочок земли и уничтожал тех, кто посягал на этот клочок. Выискивать же рассеявшиеся по губернии и бегущие остатки „Великой армии“ он никоим образом не стал бы. Защищать Дягилево — это да! Но не более того.
ИЗ ПАРТИЗАНСКИХ РАССКАЗОВ ДЕНИСА ДАВЫДОВАКак довелось мне узнать из некоторых устных источников, Денис Давыдов, популярный поэт, крупный скандалист и знаменитый партизан, довольно остро переживал казнь подполковника Павла Ивановича Энгельгардта; главное, что возмущало Давыдова, так это самый факт измены — то, что собственные крестьяне донесли на барина своего врагам земли русской.
И Денис Давыдов не просто переживал по данному поводу. Будучи натурой чрезвычайно горячею, находился он при получении известия о расстреле 15 октября в самом настоящем бешенстве. „Убить предателей“, живыми в землю закопать», — рычал он.
Интересно, что истории, подобные энгельгардтовской, происходили в 1812 году чуть ли не на глазах Давыдова, и он даже принимал в них участие на правах судии, являлся воплощением справедливого отмщения за измену.
Предоставляем слово самому «поэту-партизану».
Это несколько из многочисленных партизанских его рассказов, говоренных им не раз в светском обществе города Пенза, куда он частенько наезжал из имения своего Маза Сызранского уезда Симбирской губернии.
1«Милостивые государи и любезные дамы! История, которую на сей раз хочу поведать вам, следующая. Уверен, она вас всех удивит, озадачит и даже взбудоражит, а главное — вы на деле убедитесь, что за страхи и ужасы сопровождали великую военную кампанию 1812 года.
Итак, приступаем.
Случилось, увы, так, что дворовые люди отставного майора, почтенного Семёна Вишнёва вошли в сговор с французскими мародёрами и прикончили господина своего.
Если крестьяне-изменники из сельца Дягилева, донося на господина своего, подполковника Энгельгардта, как видно, мечтали о волюшке, о возможности не выходить на барщину, то дворовые майора Вишнёва действовали исключительно в целях грабежа.
Вообще, упомянутые вишнёвские дворовые уподобились самым настоящим разбойникам. Звали их Ефим Никифоров и Сергей Мартынов.
И они не ограничились убиением своего господина. Ефим Никифоров, опять же соединясь с французами, убил отставного поручика Данилу Иванова, а Сергей Мартынов наводил французов на известных ему богатых поселян. Более того, Мартынов самолично убил управителя села Городище, разграбил церковь, вытащил — тут прошу дам прикрыть на миг прелестные свои ушки — из гроба труп помещицы, стрелял даже по казакам.
Собственно, Ефим Никифоров и Сергей Мартынов образовали совместно с французскими мародёрами единую шайку. Факт крайне прискорбный и даже чудовищный, но он имел место, дамы и господа.
При появлении в той стороне моей партизанской партии, францы быстренько разбежались и скрылись, а вот Сергея Мартынова удалось захватить. И я немедленно рапортовал о том начальнику ополчения и приготовил примерное наказание.
Это случилось 14-го числа сентября месяца 1812 года. Незабвенный подполковник Энгельгардт был жив ещё и, кажется, не подвергся пока даже первому аресту своему.
А уже 21 сентября пришло мне повеление расстрелять преступника — разумею Сергея Мартынова, грабившего городищенскую церковь и творившего другие безобразия в общей компании с французами.
И я тотчас же разослал объявление по всем деревням на расстоянии десяти верст, дабы крестьяне собрались в Городище, где до того свирепствовал Мартынов. Были в Городище особо приглашены и четыре священника из окружных сел.
22-го числа, с самого утра, преступника исповедали, надели на него белую рубаху и после этого в сопровождении караула подвели к той самой городищенской церкви, которую он до того жесточайше грабил вместе с французскими мародёрами.
Мартынову велели опуститься на колена. Прямо пред ним стояли священники, на одной черте с ними расположился взвод пехоты. За священниками же расположился народ, а за народом стояли полукружием казаки и гусары, члены моей партизанской партии.
Мартынова отпевали… живого.
Надеялся ли он на прощение? До какой степени укоренилось безбожие в нём? Или им до полнейшей бесчувственности овладело отчаяние?
Вот вопросы, которые в тот момент овладели мною. Ответа у меня не было и нет. Могу только сообщить, что во время богослужения Сергей Мартынов ни единого разу не перекрестился.
Когда служба была окончена, я велел народу и отряду расступиться, а преступнику сказал, дабы он поклонился на все четыре стороны. Затем по моему знаку Мартынова отвели далее и завязали ему глаза. Тут он же затрепетал, окончательно поверив в реальность происходящего.
Взвод подвинулся и разом выстрелил. Партия моих партизан на всякий случай окружила зрителей, хранивших испуганное молчание.
Степан Храповицкий, один из офицеров моей партизанской партии (славный воин, он командовал эскадроном ахтырских гусар, вышел вперёд и зачёл следующее:
„Так карают богоотступников, изменников отечеству и ослушников начальства! Ведайте, что войско может удалиться на время, но государь, наш православный царь, знает, где зло творится, и при малейшем ослушании или беспорядке мы снова явимся и накажем предателей и безбожников, как наказали разбойника, пред вами лежащего; ему и места нет с православными на кладбище“.
Когда Храповицкий смолк, вышел вперёд один из священников, поднял крест и прокричал:
„Да будет проклят враг Господа нашего и предатель царя и отечества! Да будет проклят!“
После этого в молчании все стали расходиться».
2«Около Дорогобужа явился ко мне вечером некто Масленников, Московского гренадерского полка отставной подполковник. Он был в оборванном мужицком кафтане и в лаптях.
Оказалось, что мой партионный майор Храповицкий знал его с самого детства. Ясное дело, вопросы следовали один за другим. Потом Масленников поведал и о приключившемся с ним несчастии.
Рассказал нам сей Масленников, как не успел выехать из своего села до прихода неприятеля по причине случившегося наводнения, как враги ограбили его и как он едва спас последнее своё имущество, испросив у вяземского коменданта (француза, естественно) охранный лист.
Мы полюбопытствовали видеть лист сей, и с изумлением там прочли, что господин Масленников освобождается от всякого постоя и реквизиций в уважение обязанности, добровольно принятой им на себя, продовольствовать находившиеся в Вязьме и проходившие чрез город сей французские войска.
Приметя удивление наше, Масленников, хотя и с замешательством, но поспешил уверить нас, что сии слова поставлены в охранном листе единственно для спасения его от грабительства и что на самом-то деле он никогда и ничем не снабжал войска французские в Вязьме.
Мы замолчали. Сердца наши готовы были поверить, хотя, конечно, нельзя было совсем исключить того обстоятельства, что он мог ухватиться за всякий способ для сохранения своей собственности. Но стало нам как-то неуютно.
Скоро Масленников отправился в село своё, находившееся верстах в трёх от деревни, в коей мы ночевали. Он взял слово с нас, что на следующее утро мы приедем к нему завтракать.
На рассвете изба моя окружилась вдруг просителями — явилось более ста крестьян из окрестных сел. Все они пали к ногам моим с жалобою на отставного подполковника Масленникова.
А один седобородый старик, имевший совсем уже ветхий вид, на правах патриарха произнес целую речь:
„Ты увидишь, кормилец ты наш, ни один „хранц“ (имееется в виду француз) до его него и не дотронулся, он-то с ними как раз и грабил нас и посылал в Вязьму. И разорил всех подчистую. У нас ни синь-пороха не осталось по его милости!“
Я поскакал в село Масленникова, велев всем просителям отправляться за мною, стоять там скрытно за церковью и без моего особого приказания к господскому двору не приближаться.
Село, принадлежавшее Масленникову, напоминало благословенный остров, чудом спасшийся после всеобщего потопления. Село, церковь, господский дом, избы крестьян — всё было в цветущем состоянии.
Понятно, я тут же уверился в справедливости жалобщиков. Опасаясь, дабы после ухода моего страдальцы сами управы не сделали и тем не подали бы почина к мятежу и безначалию, я решился принять на себя подвиг беззаконный, хотя и спасительный.
Меж тем, товарищи мои сели за сытный завтрак. Я же не взял в рот ни крошки, не пригубил не капли, помалкивал и как бы даже не замечал учтивостей хозяина, который видя меня сумрачным и безмолвным, рассыпался ещё более.
Когда завтрак был, наконец, окончен, Масленников показал нам одну горницу, нарочно для оправдания себя им приготовленную. В горнице той все мебели были изломаны, обои нещадно ободраны и пух разбросан по полу. „Вот, — со слезою в голосе сказал Масленников, — вот, что эти злодеи французы наделали!“
