Даниил Мордовцев - За чьи грехи?
— Эх, братцы, я вам на Москве таких шапок добуду! — сказал он задорно.
— На Москву, братцы! на Москву — шапок добывать! — закричала голытьба.
— На Москву! За батюшкой Степаном Тимофеевичем — шапки, зипуны добывать! — стонал майдан.
И среди этой бушующей толпы только одни глаза с любовью и тоскою следили за каждым движением народного героя: то были глаза его жены с навернувшимися на ресницы слезами. Но она не смела подойти к нему.
Вечером того же дня флотилия Разина возвращалась в Кагальник. Но это была уже не прежняя маленькая флотилия: почти весь Черкасск ушел теперь за атаманом, захватив все лодки, какие только были в станице.
С одного струга неслась заунывная песня, и грустная мелодия ее далеко разлеталась по воде. Один голос особенно отчетливо выводил:
«Как во городе, во Черкаскием,
У одной-то вдовы было семь сынов,
А восьмая — дочь несчастная.
Возлелеяв-то сестру, все в розбой пошли,
Своей матушке все наказывали:
Не давай-ка без нас сестру в замужье»…
Вечер был тихий и теплый. Полная луна серебрила и поверхность широко разлившегося Дона, и прибрежные кусты тальника, и развесистые вершины тополей. С луговой стороны неслись по воде трели соловья…
Разин сидел на носу своего струга в глубокой задумчивости: эта песня напомнила ему детство… А теперь? Он грустно покачал головой…
Если б он поднял глаза к нагорному берегу, под которым плыл его струг, то увидел бы силуэт женщины, которая шла за стругом высоким берегом Дона и от времени до времени утирала глаза рукавом.
XXVII. Васька-Ус
Весна и лето настоящего года принесли Алексею Михайловичу много несчастий и огорчений. Тяжел был для него и предыдущий — 1668 год; но то был год високосный — он и не ожидал от него ничего хорошего.
А теперь так и повалила беда за бедою. В начале марта царица Марья Ильинишна, с которою они прожили душа в душу двадцать лет, умерла от родов[66]. За нею через два дня умерла и новорожденная царевна.
Из Малороссии, с Дона, с Волги — отовсюду неутешительные известия. Малороссию раздирают смуты: там разом борются из-за власти семь гетманов — Многогрешный, Дорошенко, Ханенко, Суховиенко и Юрий Хмельницкий — и кровь льется рекою.
Разин, после зверского убиения в Черкасске Сухово-Евдокимова, уже двигается с своими полками к Волге.
Вдоль всего среднего Поволжья волнуются татары и другие инородцы, которых поднимают против царских воевод Багай Кочюрентеев да Шелмеско Шевоев.
«А еще бояре в думе назвали челобитье их непутевым — и их же батоги бить велено нещадно», — вспоминает Алексей Михайлович свою оплошность, — «оплошка, точно оплошка».
И патриарх Никон, сидя в Ферапонтове в заточении, продолжает гневаться — не шлет царю прощения…
«Сердитует святейший патриарх, сердитует… И протопоп Аввакум не шлет с Пустозерска благословения»…
«Ох, быть беде, быть беде!» — сокрушается Алексей Михайлович.
И беда действительно надвигалась.
В начале мая Разин с своими толпищами уже приближался к Волге несколько выше Царицына. Бесконечная панорама этой многоводной реки всегда воодушевляла этого необыкновенного разбойника. Он ехал впереди своего войска на белом коне, которого прислал ему в подарок покойный гетман Брюховецкий.
При виде величественной реки, раскинувшей здесь свои воды по затонам и воложкам почти на необозримое пространство, Разин снял шапку точно перед святыней. Поснимала шапки и ватага его. Разин воскликнул:
— Здравствуй, Волга-матушка, река великая! Жаловала ты нас, сынов твоих допреж сево златом-серебром и всяким добром; чем-то теперь ты нас, Волга-матушка, пожалуешь?
Но в то же мгновенье он как будто вспомнил что-то и как-то загадочно посмотрел на своего есаула: в душе атамана что-то давно назревало против Ивашки Черноярца.
По Волге между тем двигалась его флотилия с пешею голытьбою. Вся Волга, казалось, стонала от песни, которая неслась над водою. Голытьба пела:
«Вниз по матушке по Волге»…[67]
В это время из соседнего оврага показалось несколько всадников. Передний из них на поднятой над головой пике держал какую-то бумагу.
Всадники эти при приближении Разина сошли с коней и поклонились до земли.
— Встаньте! кто вы? — спросил Разин, останавливая коня.
Всадники поднялись с земли. Это были, по-видимому, татары — всех человек пятнадцать. Впереди их были, как казалось, атаман и есаул: один худой и высокий, другой приземистый.
— Кто вы? — повторил Разин.
— Мы синбирские татаровя, мурзишки, батушка Степан Тимофеич: я — мурзишка Багай Кочюрентеев, а он — мурзишка Шелмеско Шевоев, — отвечал высокий татарин. — Мы к тебе, батушка Степан Тимофеич.
— С каким делом?
— С челамбитьям, батушка.
И Багай подал Разину бумагу. Разин передал ее есаулу.
— Вычитай, — сказал он.
Ивашка Черноярец развернул бумагу и стал читать: «Славному и преславному атаману вольного войска донского, батюшке Степану Тимофеевичи, бьют челом и плачутся сибирские татаровя, а во всех их место Багай Кочюрентеев сын да Шелмеско Шевоев сын; жалоба нам, батюшка Степан Тимофеевич, на государевых воевод да на подъячих да на служилых людей; били мы, сироты твои, челом великому государю и плакались, что мы-де, сироты его государевы, его государеву пашню пашючи, лошаденка покупали и животишка свои и достальные истощали, а за его государевою пашнею ходячи, одежонко все придрали, и женишка и детишка испроели, и нынече, государь, помираем голодною смертию: а одежонка нам, государь, сиротам твоим государевым, купити не на што и нечим, и мы-де, государь, сироты твои государевы, погибаем нужною смертию, волочася с наготы и босоты. И за то челобитье нас, государь, батюшка Степан Тимофеевич, сирот твоих, указано бить батоги нещадно. Атаман государь, смилуйся, пожалуй».
Разин внимательно прослушал все челобитье, и брови его сурово сдвинулись.
— Так за это челобитье вас и драли? — спросил он.
— За этам челамбитьям, батушка, наш войвод секил нас батогам нещадным, — отвечал смиренно Багай.
— Добро. Я и до вашего воеводы доберусь, — сказал Разин. — А теперь поезжайте домой и ждите меня, да и всем — и в Саратове, и в Самаре, и в Синбирске скажите, чтоб меня ждали! Я приду…
Татары усердно кланялись. В это время по дороге из Царицына еще показались двое всадников. Разин тотчас узнал их: то были казаки, его лазутчики, которых он предварительно подослал в Царицын, чтоб они заранее предупредили в городе своих единомышленников о скором прибытии атамана с войском. Единомышленники должны были тайно, ночью, отворить городские ворота для незваных гостей.
Разин да и все казаки с удивлением заметили, что у одного из лазутчиков на седле сидел какой-то ребенок, и казак-лазутчик бережно придерживал его рукой.
— Это что у тебя за проява? — спросил Разин.
— Да вот сам видишь, батюшка Степан Тимофеевич, — калмычонок, — отвечал казак, — девочка сиротка.
— Да где ты ее добыл и зачем? — недоумевал Разин.
— Да вот видишь ли, атаман: повернули это мы ужо из Царицына — там тебя ждут не дождутся! коли смотрим — идет навстреч нам калмычка с ребенком на руках; Да как увидала нас — и ну улепетывать! — вспужалась нас должно быть. Я кричу этто: «стой! стой! не бойся!» А бежала она, дура, яром, да к Волге, — а яр-от крутой она возьми да и споткнись — и полетела вниз с кручи, да прямо в Волгу. Вода-то полая подошла к самой круче — глыбоко там — калмычка-ту и бултыхни в воду только пузыри пошли. А это пигалица как-то зацепилась за коренья барыни-ягоды застряла — орет. Я и взял ее, жаль крошку. Калмычка, должно думать, нищенка шла из Дербетевых Улусов в город побираться; а как увидала нас, ну, знамо, заячий дух напал — и бултых в воду: сказано — дура баба.
Маленькая калмычка, совсем голенькая, точно бронзовая, лет, может, двух или темного больше, во время этого рассказа доверчиво глядела на Разина и усердно жевала изюм, сама доставая его из пазухи своего спасителя, а спаситель этот захватил малую толику изюмцу в Царицыне у знакомого армянина. Встречая ласковый взгляд своей бородатой няньки, девочка весело улыбалась.
Разин также с доброю улыбкою глядел на черненькое, косоглазое и косматое существо, и в нем заговорило хорошее чувство: он вспомнил, что судьба не дала ему детей от его Дуни, с которою он давно расстался; но, быть может, она дала бы ему эту отраду в жизни от другой, от той…
Он как-то машинально поманил к себе маленькую калмычку, и она с улыбкой потянулась к нему, быть может, потому, что он был в богатом с золотными кистями кафтане. Он взял ее и посадил к себе на седло, и девочка тотчас же занялась кистями.
Казаки с удивлением, а татары просто с умилением смотрели на эту невиданную сцену: страшный атаман с ребенком на руках!
