Федор Сухов - Хождение по своим ранам
Обзор книги Федор Сухов - Хождение по своим ранам
Поэт Федор Сухов живет в селе Красный Оселок на берегу Волги ниже Нижнего Новгорода. Оттуда я и получаю его письма, книги и рукописи. Он знает, что я люблю его самого и то, что он делает. А дело Поэта фронтовой судьбы нашего поколения он знает построчно основательно. Он верен этому братству солдатскому всей своей скрепленной кровью верностью и искренностью.
И теперь, когда дети выросли и оперились в жизни, книги выходят и доходят своим сочувствием до соотечественников и от них идет исполненная благодарности обратная связь. Вот теперь, «когда года к суровой прозе клонят», он и занялся прозой, этим основательным осмыслением своего солдатского опыта, своей духовной сути.
Хороший поэт не может писать плохую прозу, ему это не позволяет делать святое отношение мастера к слову и ко времени. И в этом вы убедитесь, читая его повесть, которую он мне прислал из своего Красного Оселка с берега нашей Волги и которую печатает «Аврора».
Я радовался, когда читал повесть. Я дышал, читая ее, воздухом юности нашего поколения, которое ушло из жизни, спасая эту жизнь, незаметно утекло в вечность, освещая будущее костром своего Подвига.
Подвиг этот жив теперь на века в благородном слове Поэта. И я благодарен этому Подвигу. Надеюсь, что и вы будете благодарны ему до последней точки.
Он вам пригодится, этот подвиг жизни человеческой, заключенной в истинном человеческом слове, не подверженном исчезновению.
Пусть так и будет.
Михаил Дудин
Федор Сухов
Хождение по своим ранам
Повесть
1
В окно сторожки глянуло разбуженное петухами дымно-росистое, удивительно теплое утро. Как от постороннего глаза, спрятал в нагрудный карман кинутой на плечи грубошерстной, полынно-голубоватой куртки исписанные за ночь листки мелко разлинованной бумаги. Тоненько загундосил пойманный в паучьи сети несмышленый комар.
— Рано проснулся, — проговорил, приподняв маленькую, как будто вываленную в золе голову, хозяин приютившей меня сторожки, «сослуживец» мой Митрофан Ильич.
— Так, значит, в нашей дивизии воевал. Бяда.
Я уже объяснял Митрофану Ильичу, что воевал я в другой части, но старику казалось, что все, кто воевал под Воронежем, были его сослуживцами.
— А с командиром полка полковником Дубининым случайно не встречался? Такой пузыристый был, а отойдет — рубаха парень. Где он сейчас прибортился?
— Наверно, на пенсии…
— А может, армией командует, ракетами управляет. Я все смотрю его посредь маршалов, да нет, не видать… Я ведь еще с австрияком воевал. Бяда. А сейчас с воробьями воюю. Вишни клюют. Спасу никакого нет. Да и что, птица, она тоже не святым духом жива.
Старик потянулся к ружьишку, вышел с ним на улицу. Я думал, что начнется утренняя артподготовка, и тоже вышел на улицу, но меня оглушил не вскинутый к вишням самопал, а многоголосый хор пернатых жильцов лесной обители. Модулирующий, родниковой чистоты и свежести высвист — неужели соловей?.. Второй высвист, третий. Нет, не соловей. Так кто же, кто же так самозабвенно то на низкой, то на высокой ноте исходит в средине, в зените уже заметно утоленного, окунутого в росу, голубо млеющего лета?
— Бяда. Как соловьи-разбойники свистят. Аж земля дрожит.
Митрофан Ильич, видать, не равнодушен к флейтовым, свежо и влажно раскатывающимся высвистам. Они сыпались сначала с одиночных молодых деревьев, потом заполонили весь торжественно стоящий, просветленный березами лес. И невольно показалось: весь лес запел, пел каждым листком, всем нутром пел, как зеленый высоко вознесенный орган.
И тут-то старик, почувствовав, что я пришиблен такой уймищей хорового и сольного пения, рассказал любопытную историю.
Хорошо памятный мне лес когда-то был весь иссечен осколками, осколки остались в белом теле берез, в крепких мускулах дубов. Шло время. Заживали раны, они окольцовывались свежей кожицей, но затянуться не могли, остались дупла. И эти дупла обжили иволги[1].
— Вот они-то и орут, как оглашенные. Мне-то что, я привык ко всякой музыке…
Митрофан Ильич предложил мне пощипать малинки. Может, я бы и пощипал, но меня неудержимо тянуло к другим, тоже хорошо памятным местам. Я спросил своего «сослуживца», как мне добраться до Ново-Животинного?
— По Задонскому шоссе на автобусе вмиг доберешься.
Задонское шоссе… Где-то неподалеку убило моего первого окопного друга. Мы схоронили его в том самом окопчике, который он сам себе вырыл. Потом нашли фанерную дощечку, написали на ней слова и цифры: «Мл. л-т Ваняхин. 12.08.42». Дощечку прикрепили к дубовому столбику, столбик врыли в могильный холмик. И все.
— Я бы тебя спроводил, да ко мне старуха должна прийти. Завтрак принесет. Может, вместе позавтракаем?
— Спасибо, Митрофан Ильич.
Митрофан Ильич подошел к яблоне, тряхнул ее, о землю заколотились исполосованные утренними зорями крупные наливные яблоки.
— Кладите в мешок…
Не хотелось обижать старика: взял штук пять самых крупных, самых нарядных яблок, сунул их в широко разинутый желтовато-коричневый рюкзак из искусственной замши и, приминая ландыши обильно выпавшей росы, зашагал к недалекому лесу.
Поющий, орущий иволгами лес удивил меня редко встречаемой на нашей русской земле бережливой порядливостью. Неизъезженная, неисхоженная, позванивающая лиловыми колокольчиками трава-мурава, нетронутый, вольно растущий подлесок, заросли ивняка и заросли опрятного, не заваленного сушняком орешника. Вольно или невольно я задержался, стал разглядывать увешанные зелеными желудями, суковатые, довольно почтенного возраста дубки. Редко так случается, но я увидел вынырнувшего из окольцованного гладкой кожицей дупла щупленького, похожего на мышонка настоящего живого соловья. Он встал на свои тоненькие ножонки, растопырил крылышки, по всей вероятности, решив поприветствовать если не меня, так восходящее, играющее на зеленых клавишах листвы большое малиново-красное солнце. Растопыренные крылышки, разинутый клювик и… тишина, пустота в соловьином обезголосившем горле. Как это мучительно, когда задумана песня, а спеть ее не можешь, нету голоса… Да неужели нету? И что-то похожее на хрип вырвалось из широко разинутой, некогда оглушающей всю округу, раскатисто-громыхающей глотки. Хрип повторился и закончился протяжным и, быть может, прощальным вздохом.
А солнце уже вошло в лес, разлеглось на заполоненных, окрапленных незабудками полянах, заиграло в ландышах еще не сошедшей, обильной росы.
Я свернул на песчаную, глубоко разъезженную дорогу и вскоре почувствовал на лбу жаркую ладонь воронежского лета. Встретил выматывающего последние силенки велосипедиста, спросил:
— Задонское шоссе… далеко?
— Прямо.
Дорога расползалась, как пальцы протянутой и широко растопыренной руки, но я уже слышал завывание автомобильных моторов, чуялся запах отработанного, сожженного бензина.
Я не дошел до Задонского шоссе, остановился в низкорослом, исковерканном рахитом сосеннике. Ступил на покрытую лишайником бесплодную супесь. Она вся в яминах, в ржавом, перекрученном железе. Откуда-то взялась автомобильная покрышка. Я сел на нее, поглядывая на идущие из Воронежа автобусы. Сосенник показался мне знакомым, я стал пристальней присматриваться и к яминам, и к железу, надеясь найти какой-нибудь след все еще грохочущей в памяти войны. Пробежала, змеясь зеленым хвостом ящерица, забралась на припорошенную песком железяку и, стрельнув в меня влажными дробинками широко расставленных глаз, сползла в затененную, как бы облитую купоросом ямину. Железяка походила на смятый солдатский котелок. Поднялся, тронул ее носком ботинка, так и есть — котелок. Глянул в ямину, ящерицы в ней уже не было, остался только еле уловимый, купоросный запах, вероятно, от окислившейся меди. Вскоре на моей ладони лежал тронутый ядовитой прозеленью обыкновенный с выржавленным пистоном винтовочный патрон.
2
Командир 1-го отдельного противотанкового батальона капитан Банюк знал, что такое воинская дисциплина, и не допускал каких-либо отклонений от буквы устава караульной или строевой службы. Каждодневно, на протяжении месяца, степной, открытый всем ветрам городишко Новоузенск наблюдал, как по выбитой, плоской, как гумно, непахоти топтались по-взводно, по-ротно опоясанные брезентовыми ремнями одинаково гладко, под нуль, стриженные люди. Каждодневно видел степной городишко одиноко сидящего на курганно возвышающемся взгорке уже не молодого, малиново окантованного по обшлагам диагоналевой гимнастерки, запортупеенного человека. Человек иногда поднимался, разминал длинные, не сгибаемые в коленях ноги. Тогда-то можно было услышать его голос, властно вызывающий кого-нибудь из непосредственно подчиненных ему командиров.
