Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории
К югу от Санта-Виттории был древний римский город, погибший во время извержения вулкана. Хотя никто из местных жителей не видел этого города, однако многие из них утверждают, что там под лавой сохранились в целости фигуры людей, застигнутых за разными занятиями: один собирался поесть и застыл навеки с ложкой в руке; другой потянулся к вину, которое ему так и не суждено было пригубить. И вот нечто похожее произошло в то утро на Народной площади города Санта-Виттория. Как только люди услышали слова Старой Лозы, они сразу поняли, что это правда, и на мгновение все словно окаменели; казалось, стоит им сделать хоть одно движение, и они рассыплются каменной пылью на булыжники мостовой.
Первым вышел из оцепенения Бомболини. Он повернулся и зашагал обратно к Дворцу Народа.
— Они придут и отнимут наше вино! — выкрикивал Старая Лоза.
Мэр продолжал удаляться, словно ничего не слышал. Что ты собираешься предпринять? — крикнул кто-то.
— Что нам делать?
Бомболини захлопнул за собой дверь, запер ее, поднялся по лестнице и разбудил Роберто.
— Теперь ты должен мне помочь. Не впускай сюда ни кого. Мне надо отдохнуть. Надо выспаться, — сказал Бомболини. — Больше я сейчас ничего сделать не могу.
Первым, вместе с солнцем, поднялся фельдфебель Трауб. Он приобрел эту привычку еще на отцовской ферме и принес ее с собой в армию. Он считал грехом лежать, когда солнце встало. «Раннее солнышко золотой дарит», — говаривала его мамаша. «А постель — ворует», — добавлял отец.
Трауб был встревожен. Через два дня им предстояло силами одного офицера и восьми солдат, кои все были ограниченно годными, занять неведомый город где-то высоко в горах. Трауб выждал час, после чего постучался в дверь капитана фон Прума.
— Я хочу послать кого-нибудь сегодня вечером на разведку в Санта-Витторию, герр капитан! — крикнул Трауб сквозь запертую дверь. Ему было слышно, что капитан уже на ногах, но в комнату его не приглашали, ибо в немецкой армии считается вредным для дисциплины и морального состояния солдат видеть офицеров в исподнем.
— Не надо, — сказал капитан фон Прум.
— Но так говорится в уставе, герр капитан, — сказал Трауб.
— Меня это не интересует. Это не военная проблема. Это проблема психологическая. Вы понимаете значение этого слова?
Трауб ответил, что понимает.
— Я хочу, чтобы первое впечатление, которое мы произведем на этих людей, было как можно более сильным. Если мы прибудем туда в количестве девяти человек, это потрясет их. А для этих людей первое впечатление — все.
— Но, герр капитан, если там окажется засада на дороге…
Фон Прум отворил дверь и поглядел на своего фельдфебеля.
— Немецкая армия, насколько мне известно, пока еще не Дискуссионный клуб, — сказал он.
Капитан улыбнулся, ибо слова эти возымели на фельдфебеля совершенно такое же действие, как на него самого, когда полковник Шеер выкрикнул их ему в лицо накануне вечером. У полковника были свои соображения по поводу бескровной победы.
«Этот негодяй хочет заставить меня заплатить кровью за мою бескровную победу», — записал фон Прум в своем дневнике; однако это было после, а в тот момент, когда полковник пригласил его к себе, он бросился к нему со всех ног.
— Не пойдет. От этого смердит экспериментом, — сказал тогда полковник. — Эксперименты можно производить над поляками. Евреи тоже годятся. А вот с внуком Шмидта фон Кнобльсдорфа это не пойдет. Если с капитаном фон Прумом случится что-нибудь скверное, первым за это вздернут Вилли Шеера.
Шеер был редким явлением: крестьянин, дослужившийся до чина полковника и не утративший при этом крестьянского образа мыслей и манер, он был груб и прям. Речь его изобиловала народными поговорками, чаще всего весьма солеными, а лицо слегка смахивало на картофелину. Когда полковнику приходилось иметь дело с аристократами, это ему льстило, а если они были ниже его чином, то и забавляло.
— Нет, я не могу позволить вам это, — повторил Шеер. — Вы же цвет нашей культуры, сливки нашего народа. — Он говорил насмешливо, но добродушно, — Если бы ваша фамилия была Шварц, я бы вам разрешил. Но ведь вы состоите в кровном родстве с Альфонсом Муммом фон Шварценштейном! Нет, нет. Не о судьбе вашей задницы я сейчас пекусь — мне дорога задница Вилли Шеера.
Капитан фон Прум устремил на него пронзительный взгляд. Он знал, что в этих случаях нужно поступать именно так. Он заметил, что по каким-то непонятным причинам полковнику Шееру нравилось, когда на него смотрели с этаким холодным высокомерием.
— Вы смотрите на меня так, словно я — навоз в поле, — сказал полковник. — Словно я — дерьмо. — Однако он улыбался. — Вы слышали, что случилось в Кастельгранде? — спросил он. — Их там было пятьдесят человек.
— Плюс Мольтке, — сказал фон Прум.
Капитан Мольтке славился своей горячностью. Когда он обнаружил, что дорога в одном месте завалена камнями он приказал открыть огонь по жителям города, и тем ничего не оставалось, как начать отстреливаться.
— Ладно, возьмите по крайней мере танк, — сказал Шеер.
Капитан покачал головой и продолжал с прежним выражением смотреть на полковника.
— Чем же вы будете оснащены, каким оружием? — спросил наконец полковник.
— Культурой немецкого народа, — сказал фон Прум. — Ясным пониманием нашей национальной задачи. Нашими основными талантами — дисциплиной и порядком.
— Ох, до чего же вы хороший мальчик, — сказал Шеер. — Бог ты мой, какой же вы хороший, благонравный мальчик. — Он все покачивал и покачивал головой. — Вы и в самом деле верите во все это?
— Да, верю, — сказал фон Прум. — И это вовсе не значит, что я идеалист. Или мечтатель. Это единственно правильный, здравый и практический подход к делу. Вы сами в этом убедитесь.
Именно эти слова и разозлили полковника, и именно тогда он и сказал капитану, что армия не дискуссионный клуб.
Слова капитана шли вразрез с теми принципами, действие коих полковник Шеер столь мучительно испытывал на собственной шкуре всю свою жизнь.
— Вот слушайте, что я вам скажу, — вспыхнул Шеер. — Мы, выращивая нашу брюкву, не так уж много постигаем разных премудростей, но и мы соображаем кое- что, и вот первое, что каждый должен зарубить себе на носу: есть только одна вещь на свете, с помощью которой можно заставить себя уважать, — это сила. Слабый уважает сильного по одной-единственной причине: потому что тот не слабый, как он сам. — Полковник стукнул твердым загорелым квадратным кулаком по твердому Деревянному столу. — Вы слышали, капитан фон Прум, одну из наших чудных крестьянских поговорок? «Либо ты молот, либо наковальня». Иначе не бывает. Поразмыслите-ка над этим.
Но в конце концов фон Прум одержал верх — а он никогда и не сомневался, что так будет, — потому что он был олицетворением своей расы, в нем соединилось все чем эта раса гордилась и что превозносила, и он понимал это и знал, что полковник Шеер тоже это понимает и не может не ставить высоко. Его нордическая «отбелка», как называл это полковник, — белокурость и белокожесть его и холодная голубоглазость — была не только символом расовой чистоты, но и истинным ее воплощением. Большинство немцев, как и большая часть населения земного шара, темноволосы и низкорослы, однако немцы в отличие от всех прочих людей с презрением взирают на темные волосы и невысокий рост и относятся к ним с подозрением. Это фон Прума изображают они на своих плакатах, а если ожидают появления на свет младенца, то он представляется им таким, как фон Прум.
— Больно уж крепко вы на меня насели, черт побери, — сказал Шеер, — но, впрочем, офицеры немецкой армии пока еще от слова своего не отступают. — Тут они улыбнулись друг другу. — Возьмите хотя бы танк, — сказал Шеер.
Фон Прум покачал головой.
— А вы упрямы, черт вас побери, — сказал Шеер. Голос у него опять стал жестким. — Решаться на такой эксперимент можно только при одном условии: эксперимент должен оправдать себя.
— Я понимаю.
— Ну, а если уж сорвется, я приду туда сам и буду действовать по-своему, — сказал Шеер.
Фон Прум кивнул.
— Потому что за это вино отвечаю я.
— Вы получите ваше вино.
Полковник шагнул к двери кабинета, и капитан понял, что разговор окончен.
— Мне нужно это вино, мне нужно получить его быстро, и мне нужно получить его все до капли. — У двери полковник остановился. — Когда у вас все будет готово, дайте мне знать, и побыстрее. Мы придем и заберем вино.
— Но смысл разработанного мною плана, — сказал фон Прум, — состоит в том, что народ, когда настанет время, сам принесет вам свое вино.
— Вы хотите, чтобы народ добровольно участвовал в собственном ограблении? — сказал полковник. В голосе его прозвучала нотка горечи.
— Да, — сказал фон Прум; он произнес это так спокойно и с такой глубокой убежденностью в своей правоте, что эта наглая самоуверенность заставила полковника расхохотаться.
