Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории
А Бомболини в это время раздирали противоречия — голос нашептывал ему:
«Люди нередко обманываются, думая, что наглость можно победить покорностью». Как ни верти, это могло означать только одно: сопротивляйся, борись.
— Вот что я скажу, — закричал кто-то из молодых парней. — Если какой-нибудь немец тронет мое вино или мою жену, он кровью за это поплатится!
Крики одобрения усилились.
Но вместе — с тем Учитель сказал еще и так: «Хитростью и обманом человек всегда достигает большего, чем силой».
Бомболини был в растерянности. Хуже даже: он вдруг почувствовал, как страх холодными иголками покалывает его затылок; страх слепил его, словно луч солнца, отраженный во льду. Мудрость Учителя не давалась ему в руки.
— Фабио был прав, он знал, что говорил! — закричал еще кто-то из молодых. — Что толку спасать свою шкуру, чтобы потом пресмыкаться на собственной земле, ползать на брюхе, как собака за костью?
— Муссолини был прав. Лучше прожить один день, как лев, чем сто лет, как овца.
Снова оглушительные возгласы одобрения, и все глаза обратились к мэру. Ведь это он замазал краской такой хороший лозунг. Замазал такие смелые, такие доблестные слова. Что мог он ответить им? Ему пришло на ум еще одно изречение Макиавелли: «На войне хитрость побеждает отвагу и достойна возвеличивания».
Как объяснить им это? Как втолковать кучке людей, возомнивших себя героями, что куда героичнее попытаться быть трусами?
И вот, совершенно так же как Баббалуче помог когда-то Фабио, так теперь Томмазо Казамассима, дядя Розы Бомболини, поднялся с места и принялся стучать об пол своей тутовой палкой и стучал до тех пор, пока в зале не водворилась тишина.
— Вы забываете, кто вы такие! — воскликнул он. — Забываете, откуда вы родом. Вообразили себя воинами и разорались, словно невесть какие герои. А вы просто кучка виноградарей.
Все молчали, потому что каждый понимал: Томмазо сказал правду.
— Да, кучка виноградарей. Молчание.
— Среди нас нет героев. Наша страна — не родина героев. Хотите быть мучениками, ступайте разыгрывайте из себя мучеников где-нибудь еще. А нам, в Санта-Виттории, мучеников иметь больно накладно.
Молчание.
— Занимайтесь своим виноградом. Молчание.
— Вы забыли одну истину, которую жители Санта-Виттории никогда не забывали за последнюю тысячу лет: храбрецы, как доброе вино, быстро приходят к концу.
После этого все вышли на площадь. С мыслями о сражении было покончено. Народ на площади ждал их.
— Мы думаем. Не тревожьтесь. Мы что-нибудь придумаем.
Словно по команде, они, не сговариваясь, пересекли Народную площадь и по Корсо Кавур спустились к Кооперативному винному погребу. Если другие люди в минуты душевной растерянности отправляются в паломничество к святым местам, дабы господь наставил их на путь истинный, то Большой Совет Санта-Виттории направился к погребу, дабы почерпнуть мудрость в вине.
Один за другим они прошли в узкую дверь; в лицо им пахнуло прохладной сыростью и особым, священным, подобным фимиаму, запахом винного погреба — острым и сладковатым запахом трав, на которых настаивается вермут; они прошли вглубь, мимо уложенных рядами бутылок, похожих на ряды коленопреклоненных молящихся, благоговейно припавших лбом к земле.
Море вина было здесь, в этом погребе, — море темно-красного вина, заключенного в бутылки. В других городах к югу от наших мест люди осеняют себя крестным знамением, прежде чем отправить в рот корочку хлеба, а мы делаем это, когда пьем вино. Мы не шумим и не разговариваем громко в присутствии вина, и уж не дай бог произнести что-нибудь грубое и непристойное: для нас это было бы все равно, как другому помочиться в храме. И при виде всего этого вина, и при мысли о том, что его могут отнять, Бомболини не выдержал: он вышел через маленькую, редко отворявшуюся боковую дверцу, поднялся по крутому проулку вверх, на Народную площадь, и отыскал Роберто.
— Тебе уже удалось докопаться до смысла моей истории? — спросил он.
Роберто не сразу понял.
— Сон. Мой сон. Что он, по-твоему, означает? Ты же американец. Ты все знаешь! — Он выкрикнул все это Роберто в лицо, потом умолк и присел возле него. — Что ты делаешь?
— Подсчитываю. Произвожу арифметическое вычисление. Вычисляю, сколько часов осталось до их прихода.
Бомболини не хотелось этого знать. Он предпочитал не знать об этом. Раз у него не было никакого плана, так пусть уж они приходят, когда придут, пусть это произойдет неожиданно, раз все равно никто к этому не готов.
— Ну ладно, — сказал он все же. — Сколько еще осталось часов?
— Они будут здесь через пятьдесят три часа.
Когда Бомболини услышал эту цифру, она засверкала У него в мозгу — огромная, яркая, словно реклама над кинотеатром в Монтефальконе; она вспыхивала и гасла, вспыхивала и гасла: 53… 53… 53… 53… Мало-помалу эти вспышки померкли, но не сразу.
Он подошел к окну и поглядел на площадь и на стоявших там под полуденным солнцем людей, потом перевел взгляд на висевшее на стене изображение святого Себастьяна, пронзенного стрелами.
— Живо, отвечай мне. Живо, не думая. Будь ты на моем месте, что бы ты сделал с вином?
— Спрятал бы.
— Что?
— Спрятал бы его.
— Ты бы его спрятал?
— Ну да, спрятал бы, — сказал Роберто.
— Ох, Роберто! Отлично! До чего же просто и ясно, даже почти глупо как-то, — сказал мэр и так стукнул Роберто по плечу, что тот еще много дней спустя ощущал боль, стоило ему поднять руку.
* * *В этот самый день капитан фон Прум написал еще одно письмо своему брату Клаусу.
«Клаус!
Ты снова колеблешься, снова теряешь ясность зрения.
Больше я не буду наставлять тебя. Выслушай слова не брата, а человека, которым ты, по твоему признанию, восхищаешься.
«Ты говоришь мне, что благая цель оправдывает даже войну.
Я отвечу тебе: благая война оправдывает любую цель». Надо ли что-либо прибавлять к этому, Клаус?
«Сколь ни печально, но это факт, что война и отвага принесли миру больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не сострадание твое, а только твоя отвага может спасти несчастного».
Тебе надо еще? Изволь.
«Что есть благо? — спрашиваешь ты. — Быть храбрым — это благо».
Твои солдаты не были храбрыми, Клаус, и за это им пришлось поплатиться, ибо каждый дурной человек должен понести заслуженную кару.
Я закончу словами Ницше:
«Какой смысл в долгой жизни?
Какой истинный воин хочет, чтобы его щадили?»
Твой брат Зепп
Клаус! Мы выступаем через два дня, как я уже упоминал. Я должен выполнить свой долг, а ты — свой. Пожелай мне удачи, Клаус, так же как я желаю ее тебе».
Попытка спрятать вино окончилась неудачей. Через первые же полчаса, когда около двадцати тысяч бутылок были взяты из Кооперативного винного погреба и перенесены на Народную площадь, каждому, кто не хотел закрывать на правду глаза, стало ясно, что продолжать это занятие нет никакого смысла. Но люди в таких положениях бывают иной раз упрямы — это ведь легче, чем признаться в неудаче.
Они складывали бутылки на площади, а потом каждая семья уносила их — кто сколько мог — и прятала у себя дома. Люди запихивали бутылки под кровати и в чуланы, за портреты и в печи, в водосточные трубы и на крыши под отставшую черепицу, в навозные кучи и среди лоз, свисавших с труб.
— Держите бутылки в тени, солнце обожжет вино! — кричал на них Старая Лоза. — Разве вы положите новорожденного младенца на солнцепек? А это вино даже еще не родилось. Не трясите его. Разве вы трясете новорожденных? Говорю вам: это вино еще не родилось на свет.
После полудня Бомболини, собравшись с духом, спросил смотрителя погребов, сколько еще бутылок осталось спрятать, и, когда Старая Лоза назвал ему цифру, прошло несколько минут, прежде чем цифра эта улеглась в сознании Бомболини, и тогда он записал на куске картона: 1 320 000.
Время от времени он поглядывал на эту страшную цифру, но все как-то не мог осмыслить ее до конца. Он поворачивал картон так и этак, словно от этого верчения величина цифры могла измениться. Если даже они спрячут 100 000 бутылок, что, правду сказать, было невозможно, и то это будет лишь тринадцатая часть всего вина, и, значит, потратив чудовищные усилия, они, в сущности, не Достигнут ничего. На четыре часа была назначена проверка: несколько бригад должны были пройти по домам и поглядеть, как спрятано вино, хотя всем уже давно стало ясно, что дело провалилось. Первая бригада вернулась через несколько минут.
— Никакого толку, Капитан. Никуда все это не годится, — сказал сын Лонго. — Бутылки так и лезут в глаза отовсюду. В доме Пьетросанто нельзя повернуться, чтобы не сесть на бутылку, или не наступить на бутылку, или не разбить бутылку. А постели все в буграх из-за бутылок.
