Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории
— Что это у тебя?
Она указала на ладанку, которую он носил на груди.
— Святой Антоний Падуанский.
— Сними его, — сказала она. — Я не могу заниматься любовью, когда между нами болтается святой. Ты что — первый раз?
— Ну вот еще, — сказал Фабио.
Но она рассмеялась — очень нежно рассмеялась ему в лицо.
— У тебя будет хорошая учительница, — сказала она. — Это знаешь, как важно! Ты жутко поздно начинаешь.
«Я буду думать только об Анджеле, пока все это происходит, — сказал себе Фабио. — Нет, нет, нет! Я буду думать только о велосипеде. Буду помнить, что делаю все это по обязанности, чтобы раздобыть велосипед».
Влечение к женщине пробудилось в нем, но он старался заглушить в себе радость от ее близости. Ведь это был своего рода патриотический акт, исполнение долга — не больше.
— Ну что ж, — сказала она наконец. — Ты неплохой ученик, Фабио.
Ее слова огорчили его — должно быть, он невольно зашел дальше, чем требовал от него долг.
— Придет срок, и какая-то женщина получит в твоем лице хорошего любовника.
Он отвернулся, покраснев по своему обыкновению до ушей, и все же нельзя сказать, чтобы ему было неприятно это слышать.
— Вот что я еще скажу тебе, Фабио… Фабио… как дальше?
— Делла Романья.
— Вот что я тебе скажу, Фабио делла Романья: может быть, ты и не самый лучший из всех, кто у меня был, но зато самый пригожий.
Он почувствовал, что улыбается — совершенно против воли, и всей душой пожелал, чтобы она хоть не заметила этого.
— И самый чудной. По-моему, ты влюблен в велосипеды.
— Да. Я люблю велосипеды, — сказал Фабио и тут же вскочил с постели. Он совсем позабыл и про цепочку и про ключик. С крайне расстроенным видом он снова повернулся к женщине, протянул руку, и она громко расхохоталась.
— О господи! — сказала она и сняла цепочку через голову, а он стоял перед ней и глядел куда-то вбок. «У нее нет никакого стыда», — подумал он.
— Когда вернешь велосипед, я дам тебе урок номер два, — сказала она.
Он вывел велосипед и покатил его по узкому переулку, а внутри у него все пело. Велосипед страшно гремел по булыжной мостовой, и он взвалил его себе на спину и понес и даже не ощутил тяжести. Дойдя до конца переулка, он понял, что должен вернуться, должен проделать весь путь обратно. Он постучал в окно, она открыла ставень. Она опять была почти нагишом, но теперь он уже не отвел глаз.
— Пожалуйста, верни мою ладанку со святым Антонием. Не то достанется мне от матери на орехи.
Когда она принесла ладанку, Фабио настолько осмелел, что улыбнулся ей.
— А ты вовсе не такая уж плохая, — сказал он.
Она хотела закрыть ставень, но он придержал его рукой.
— Послушай, вот что, — сказал он. — Не мешало бы и мне узнать твое имя. В конце-то концов.
— Габриела.
— Габриела. Красивое имя! И очень тебе идет, — сказал он и снова рысцой припустился вниз по узкому темному переулку. «Берегись, Фабио! — сказал он себе. — Ты становишься форменным козлом, Фабио».
Когда он вернулся в Санта-Витторию, несколько стариков еще сидели у фонтана на Народной площади — хотели послушать, как пробковый язык колокола пробьет двенадцать часов. Они все никак не могли в полной мере насладиться этим звуком.
— Фабио! О, Фабио! — воскликнул Бомболини, увидав его. — Я знал, что ты вернешься ко мне. — Мэр обнял его. — Да ты вспотел, как свинья, Фабио.
— Я ехал в гору на велосипеде всю дорогу. У меня дурные вести.
— Какие еще дурные вести? — сказал Бомболини. — Я хочу, чтобы ты послушал сначала добрые вести. Паоло, ступай, ударь для Фабио в колокол. Я хочу, чтобы он послушал.
— Нет, нет, — сказал Фабио. — Сюда идут немцы.
И снова, как в тот раз, Фабио увидел перед собой равнодушные, ничего не выражающие лица.
— Я сам видел приказ. Немецкие солдаты прибудут в Санта-Витторию в среду, в пять ноль-ноль пополудни.
Это не произвело ни на кого ни малейшего впечатления — даже на Бомболини. Фабио с грохотом бросил свой велосипед на мостовую.
— Ладно. Я вам сказал. Я выполнил свой долг. Я рисковал жизнью. Я украл велосипед. Я сделал все, что мог, — На секунду у него мелькнула дикая мысль — убежать отсюда обратно в объятия Габриелы, его любовницы, но он почувствовал, что слишком устал. Бомболини пошел следом за ним.
— Мы понимаем, какая это важная новость, Фабио. Мы очень тебе благодарны за то, что ты вернулся и сообщил нам. Просто мы уже давно этого ждем и, собственно говоря, ничего не можем тут поделать.
— Вы можете хотя бы спрятать куда-нибудь женщин.
— Если они тронут наших женщин, они за это поплатятся, им это хорошо известно.
— Вы должны убрать из нашего города этого Абруцци, пока всех нас из-за него не перестреляли.
— Нет, Абруцци останется. Мы обрядим его в нашу одежду. Тогда его не отличить от нас.
— Ты думаешь, что столько людей сумеют удержать язык за зубами?
— Мы, может, и очень шумный народ, — сказал Бомболини, — но, когда болтать не в наших интересах, мы умеем и помолчать. Ты же понимаешь: кто мастер лгать, тот мастер и секреты хранить.
Они уже почти пересекли площадь и приближались к Корсо Кавур, которая ведет с Народной площади в Старый город. Бомболини схватил Фабио за руку.
— Не покидай нас больше, Фабио, — сказал он. — Ты нам нужен здесь.
— Ну, не знаю. Я думаю податься в горы. — Эта мысль только сейчас пришла ему в голову. — В Сопротивление, понимаешь?
«Я уйду в горы, — сказал себе Фабио, — и останусь там, даже если всех нас перебьют до единого. Умру, но не покорюсь».
— Когда сюда заявятся немцы, нам придется приспосабливаться, вести соглашательскую политику, ты понимаешь? — сказал Бомболини.
Фабио скорчил рожу, но Бомболини этого не видел и не слышал, как Фабио фыркнул, потому что люди обычно видят и слышат только то, что им хочется видеть и слышать.
— Когда они будут давить, мы будем поддаваться. Мы будем как зыбучие пески.
«А я буду как скала», — подумал Фабио, но не произнес этого вслух.
— Мы не станем строить из себя героев. Нам не герои нужны. Нам нужно кое-что получше. Нам нужно выжить. Благодарю тебя, Фабио, а теперь пойди отдохни.
Фабио хотел пожелать Бомболини доброй ночи, но у него не повернулся язык.
Была полночь. А позади — долгий, трудный день. Фабио очень устал. Он вернулся сюда, чтобы снасти Анджелу, и увидел, что народ не хочет спасать своих женщин. Будь по-ихнему. Они хотят приспосабливаться к немцам,
Будь по-ихнему. Еще не все потеряно. Теперь у него есть Габриеле, его любовница. Как это она сказала: «Придет срок, и какая-нибудь женщина получит в твоем лице хорошего любовника». Если бы он, как дурак, не думал все время о велосипеде, она, может, еще и не то сказала бы о нем. Но теперь по крайней мере он знает, куда ведет его судьба — в горы. Его жребий брошен.
И в это мгновение наступила полночь, и пробковый язык породил звук — слабый, жидкий, бесцветный: «пинк»…
— О господи, и что мы только за народ! — громко произнес Фабио.
* * *Фельдфебель Трауб глянул в окно на улицу Сан-Себастьяно и покачал головой.
— Не очень-то у нас мощное оснащение, капитан, — сказал он.
— Ровно столько, сколько полковник согласился нам придать, — сказал капитан фон Прум. — И вполне достаточное для наших нужд.
На улице поперек тротуара стояла полуторатонка: в кузове ее могли поместиться четыре солдата и два — на переднем сиденье. Нужно было найти способ впихнуть туда еще двоих. Позади машины стоял мотоцикл с коляской, по-видимому сохранившийся с первой мировой войны. К полуторатонке в виде бесплатного дополнения была прицеплена маленькая, видавшая виды двадцатимиллиметровая пушка, орудие двойного назначения — противотанковое и зенитное, — годное также и против людей и предназначавшееся последнее время преимущественно для прекращения уличных беспорядков.
— Будь мы в России, нам бы придали техники раза в три больше, — сказал фельдфебель.
— Но это не Россия, не так ли, и итальянцы — не русские, верно? — сказал фон Прум.
Солдаты кивнули, а один произнес негромко:
— Слава богу, нет.
И мы направляемся туда не для военных действий.
— Вот это мне подходит, — сказал фельдфебель Трауб.
Капитан пристально на него поглядел. Возможно, фельдфебель пал духом после России, хотя в его послужном списке говорилось, что он проявил не просто отвагу, а отвагу «недюжинную». Командир и его фельдфебель прощупывали друг друга, и этот процесс еще не был закончен.
— Что вы думаете об итальянцах? — небрежно, как бы мимоходом спросил фон Прум. Однако для него это был решающий вопрос. Он подобрал себе этих солдат, потому что они понимали по-итальянски. Отчасти он исходил при этом из убеждения, что ни один человек не станет изучать язык другого народа с целью выразить ему свое презрение.
