Валентин Лавров - Катастрофа
Солдат с рожей, обросшей рыжей щетиной, подошел к птице и с садистским сладострастием наступил грязным сапогом ей на голову, несколько раз повертев ногой и вдавливая в снег.
Вдруг он разглядел Бунина. Улыбаясь безобразным беззубым ртом словно давнему знакомому, он запустил руку в карман, извлек оттуда револьвер. Продолжая щериться, навел дуло на Бунина. Тот, как зачарованный или не желая праздновать труса перед этим животным в серой шинели, от окна не отпрянул, не спрятался.
Грянул выстрел. Бунин увидал пламя, услыхал несильный хлопок. Солдат корчился от смеха, показывая друзьям, как он пугал вон того буржуя и как в последний момент стрельнул в воздух.
Бунин ушел в спальню, обратился взором к особо чтимой им, намоленной еще его предками, иконе с образом Спаса Нерукотворного:
— Господи, вразуми этих заблудших людей… Не ведают, что творят.
2
Бунин направился к Шмелеву.
Дорога от Арбата до Малой Полянки недолгая.
Он взял извозчика, лихого парня цыганского вида, с веселыми вороватыми глазами, в громадной бараньей шапке.
— И-ех, застоялись, нетрезвые! — извозчик щелкнул в воздухе кнутом.
Высокие узкие саночки щегольского вида, запряженные в пару, понесли его по бульвару. Спустились со Знаменки, въехали на Большой Каменный мост и через минуту катили по Замоскворечью.
«Какое чудное место, — думалось Бунину, — люблю русскую старину и древние обычаи, дошедшие из темных глубин столетий. Вот наша колыбель, вот где скапливались национальные силы! Ведь, поди, уже при Иване Васильевиче за этими могучими стенами из бурого обожженного кирпича быт был крепкий, отцы и деды думали о благе тех потомков, которые лет этак через пятьдесят или сто их дело будут продолжать. Вот и вырос в такой среде Шмелев, в исконной, в старообрядческой. Вот откуда в его книгах столь крепок нерастраченный дух русскости, национальный дух!»
Из-за угла на набережную вывалилась демонстрация с красными знаменами, с пением «Марсельезы», с лозунгами «Вся власть Учредительному собранию!» и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
По всему мосту и вдоль тротуаров стояли бойцы Красной (или, как еще ее называли, — «двадцатирублевой») гвардии. Они молча наблюдали за толпой, готовые в любой момент разогнать ее.
На Кадашевскую набережную со стороны Малой Якиманки тоже выходили колонны демонстрантов: с лозунгами, с пением партийных гимнов. Некоторые зачем-то притащили за собой детей.
— Гуляют, — повернулся к Бунину извозчик, — опохмеляться будут опосля.
Свернули на Малую Полянку. Повсюду толпился народ. Четверо солдат с красными повязками на рукавах наблюдали за выходящим с рынка высоким, офицерской выправки, человеком в бурке и темной каракулевой шапке. Был он немолод. На щеке горел глубокий рубец от старой раны. В левой руке он нес хозяйственную сумку.
Один из солдат, видимо старший, в шинели с прожженным рукавом и обвешанный зачем-то гранатами, словно шел в атаку на вражескую позицию, что-то приказал. Все четверо, расталкивая толпу, направились к человеку в бурке.
— Стой, документ! — строго произнес старший.
Человек, недоуменно озираясь и словно ища защиты у толпы, опустил сумку на снег, медленно стянул с рук замшевые перчатки. Он достал желтое портмоне, вынул бумаги и протянул их солдату.
Тот, неловко взяв их, медленно шевелил губами. Толпа молча внимательно следила за ними. Лошадь, широко расставив задние ноги, долго мочилась, брызжа во все стороны и оставляя желтое пятно на умятом снегу.
— Пономаренко! — старший поманил одного из своих товарищей, тощего и рыжеусого, похожего на недоучившегося семинариста. — Прочти!
— Тут по-немецки!
— Ты немец?! — зарычал солдат, поднося бумаги к самому лицу человека. Тот отступил назад, запнулся о сумку, подскользнулся и неловко упал на руку.
Это еще больше рассвирепило старшего. Он орал, топая сапогами:
— Ты шпиён? Германский?
Человек поднялся, вытирая снег с мокрой ладони, и негромко произнес:
— Я русский. А это заграничный паспорт. Там по-французски написано.
Солдат дернул бурку. Под ней виднелась дорогая офицерская шинель.
— Это что? Товарищи, это царский охфицер!
Со всех сторон бросились зеваки.
— Шпиёна поймали! — весело кричали оборванные мальчишки.
— Ишь какой, сукин сын, гладкий! — с ненавистью проговорила старуха в древнем салопе, вытаращивая безумные, выцветшие глаза.
Старший, презрительно глядя на человека, сплюнул ему прямо на сапог и сквозь зубы прошипел:
— Ты куда, шпиён, шел?
— Попросил бы вас быть вежливей! — строго сказал человек. — А иду я домой.
— Ах, вежливей! — протянул старший. — Извиняйте нас, ваше благородие, виноватые мы перед вами.
И, резко меняя тон, рявкнул:
— Обыскать!
Двое солдат бросились к человеку, запустили руки под бурку.
Тот закричал:
— Как смеете? На каком основании?
— Сейчас тебе будут основания…
Человек в бурке оттолкнул солдат:
— Уберите руки!
— Ах, сволочь, ты еще оказывать сопротивление? — налился багровой кровью старший. Гранаты отчаянно болтались у него на поясе.
В мгновение ока он со злобой рванул бурку, повалил офицера на снег. Ловким движением приставив винтовку к его голове, выстрелил.
Офицер растянулся на снегу, руки и ноги его судорожно сокращались. Изо рта пошла кровавая пена. По лицу бугорками быстро бежала кровь, собираясь возле головы небольшой густой лужицей. Из сумки выкатилось несколько луковиц.
— Что же вы делаете, убийцы! — закричал какой-то высокий худой старик.
Толпа, скользя по снегу, бросилась врассыпную.
Бунин, став бледнее полотна, приказал:
— Вези обратно на Поварскую!
Вернувшись домой, он позвонил Шмелеву. Тот вдруг сказал:
— У нас соседа убили на базаре. Сподвижник Брусилова, всю войну прошел. Завтра должен был к сыну в Париж ехать.
3
Стрелять 5 января начали во многих частях города. Бунин после несчастного путешествия в Замоскворечье ни в этот день, ни в следующий на улицу носа не казал. Целый день трещал телефон. Позвонил Станиславский:
— Мы сегодня отменили репетицию и спектакль. В таких условиях работать нельзя. Но завтра надеемся сыграть «Три сестры».
— Раза три звонил Юлий, — говорил, что на Тверской красногвардейцы в упор убили какого-то Ратнера, несшего знамя земских служащих.
— Кого? — ужаснулся Бунин. — Льва Моисеевича, врача с Арбата? Который в доме пятьдесят один живет?
— Нет, говорят, инженер. И еще есть много жертв. Красноармейцы стреляли в демонстрантов на Театральной площади, на Петровке, на Миусской.
Чуть позже Юлий позвонил еще раз, рассказал, что Андрей, его слуга, ходил на Сухаревку, хотел старый тулуп продать, но попал под обстрел. Сунулся на Сретенку, хотел у своей тетки (живет в Луковом переулке) тулуп оставить, а стрельба и там началась. Убили какого-то величественного, удивительно осанистого старика, похожего на священника, шедшего с внучкой из церкви. Девочка теребила за руку мертвого деда и плакала:
— Дедушка, вставай, я боюсь!
Солдаты садят в толпу без всякой нужды. Ради забавы, — горько вздохнул Юлий. — Говорят, что разгоняют лишь тех, кто ходит на демонстрации в поддержку Учредительного собрания. Но страдают и случайные прохожие, как этот бедный старик.
Неожиданно забежал к Бунину Чириков. Теребя короткую бородку, он с порога нервно затараторил:
— Я потрясен, я уничтожен… Ничего не могу понять! Возвращался сегодня с Николаевского вокзала, ездил Арцыбашева провожать, он в Бологое отправился… И вот, еду через Каланчевку, и вдруг…
— Стреляли?
— Именно! Солдаты палили в демонстрантов. Люди шли мирно, и вот вам… — Он застонал, схватился руками за голову.
Зазвонил телефон. Бунин услыхал голос Телешова:
— Слава Богу, у нас на Покровке пока тихо. Сидим дома, на улицу не выходим.
— Мы тоже!
Отстояв в церкви обедню, к Бунину пришли супруги Зайцевы.
Истово перекрестившись в передней, Борис Константинович только после этого со всеми поздоровался. Обнимая Бунина, глухо произнес:
— Что, брат, времена последние наступают?
Сели обедать.
Прибежал Юлий. Возбужденно проговорил:
— Что же это такое? Большевики войну с собственным народом ведут? Такой жестокости еще не знала мировая цивилизация.
Бунин огорченно сказал:
— Сегодняшний день меня потряс. На моих глазах убили немолодого, заслуженного офицера. Теперь в безоружных людей стреляют. Ощущение такое, что какие-то политические преступники стравливают русских людей.
— Какие это преступники, мы отлично знаем, — вставила слово супруга Зайцева — Вера Николаевна.
— Что же последует дальше? — задумчиво произнес Бунин. — Боюсь, что ничего хорошего мы уже не дождемся.
