Георгий Гулиа - Ганнибал, сын Гамилькара
– Куда ты?.. – для приличия выговорил Бармокар.
Рутта ладонью прикрыла его губы.
– Он – настоящий мужчина, – сказала Рутта, – знает, когда уходить…
Удивительная тишина стояла над болотами. Лагерные костры горели рыжим дымным пламенем. Все здесь было во власти гнилостных миазмов. Даже тишина, казалось, родилась именно из миазмов – противная была тишина.
Сколько же может выдержать человек?
Бармокар сидел виноватый, а Рутта гладила его волосы.
– Значит, много думал обо мне? – Рутте хотелось, чтобы он еще и еще раз подтвердил, что думал много, все время, ежечасно, каждое мгновение. Но зачем ей все это?
Он кладет руку ей на грудь – такую крепкую, вроде еловой шишки. Хочет сказать нечто, ему есть что сказать, но в этот час, когда она рядом, – лучше помолчать.
– Рутта, я умру без тебя.
– Но я же с тобой!
– Я хочу, чтобы все время.
– И я.
Бармокар вдруг развязал язык. Ему вдруг захотелось выговориться. Может, потому, что ждет она его слов. Нельзя молчать, если ей приятны его речи. Он говорит:
– Я подумал там, в Новом Карфагене, что человек живет для того, чтобы побеждать другого, добро копить и затем проживать это добро в Карфагене, в родном портовом квартале. А теперь, Рутта, я думаю иначе. Мне кажется, что надо жить, надо выжить ради тебя, ради любви к тебе. Часто спрашиваю себя: выживу ли? Я думал, что страшен враг, закованный в доспехи, со шлемом на голове и с мечом в руке. А теперь я понял другое: холод страшнее, лед страшнее, и эти болота страшнее того врага. Позавчера я чуть было не утонул. И где? В двух шагах от тропинки. Падал не потому, что был ранен, а потому, что устал, оттого, что искусала мошкара. Это пострашнее римского воинства. Или я, может, не прав?
Рутта сказала:
– Прав.
– Стало быть, – вдохновился Бармокар, – я кое в чем повзрослел, кое-что лучше понял. Я ведь и раньше немного сомневался… Повзрослев, говорю тебе: надо жить, чтобы любить.
Рутта усмехнулась:
– Я это давно поняла.
– Сама догадалась?
– Сама.
– А я боюсь, – признался он.
– Чего? – удивилась Рутта.
– Вдруг нас разлучат? Вот ты болела… И я могу заболеть… Могу умереть. Запросто. Уткнувшись в болотную жижу. Ты не видела, как умирают искусанные мошкарой, голодные, холодные?
– Видела.
– А ежели и со мной стрясется такое?
Она не стала успокаивать. Она была сильная и в рассуждениях, и в любви. Она сказала:
– Все может быть. Ведь нашей судьбой повелевают боги. Не мы властны над нею, а они, боги.
Он задумался. И тут заметил, что становится темно, что костер теряет яркость, пламя оседает, вместо того чтобы рваться кверху.
Бармокар живо подложил в костер целую охапку колючих сучьев. И оборотился к Рутте, чтобы продолжить разговор. Но почувствовал ее горячее дыхание возле своих губ, увидел ее глаза – сверкавшие огнем совсем, совсем близко.
– Ты нужен мне, – прошептала она, – и нет мне никакого дела ни до хвороб, ни до смертей. Пусть умирают недотепы.
И, не давая опомниться, снова прильнула к нему…
– Теперь я – греческая губка, – признался он.
– И я, пожалуй, – сказала Рутта.
– Может, позовем его?
– Зови, – смеясь, согласилась иберийка.
Гано Гэд откликнулся немедля. Появился злой, колючий. Живо примостился у костра. Хмыкал и громко чмокал губами.
– Замерз? – спросил Бармокар.
– Я? – Гэд пожал плечами. – Где мне мерзнуть? Там такая теплынь, благоухают розы…
– Сердишься? – Рутта похлопала его по спине. – Гано, ты хороший товарищ. Ты спас мне жизнь, а заодно и ему.
– Вам бы только по земле кататься… – проворчал Гэд.
– Правду говоришь. Что делать, если нет постели?..
– Пей да дела своего не забывай, – сказал весело Бармокар.
– Какое теперь у нас дело? – Гэд заскрежетал зубами.
– Погляди на него! – воскликнул Бармокар. – Кто лез в драку? Кто звал с собой? А теперь нос повесил?
– Не повесил… Но повешу…
– Это почему же, Гэд?
– Все потому же.
– Если тебе нужна Рутта – разговор будет особый.
– Никто мне не нужен. И сам себе тоже не нужен.
– Это он с холоду. Озяб он, – участливо произнесла Рутта. – Поддай огня, Бармокар!
Тот послушно исполнил приказ. Языки пламени взметнулись кверху. Даже жарко сделалось.
– И вина мне… Если осталось…
– Этого добра предостаточно, – прихвастнул Бармокар и полез в мешок.
Все трое выпили поочередно. Дольше своих друзей пил из глиняного горлышка Гано Гэд. Пил с остервенением, с желанием напиться, и как можно скорее. Кувшин не вернул хозяину, зажал в руках, облизывал губы, словно меда наелся.
– Не много? – осторожно спросила Рутта.
– Нет, – ответил за друга Бармокар. – Он крепкий.
– Нет, – жестко возразил Гэд. – Теперь не крепкий. Я совсем не тот!
– То есть как это?.. – подивился Бармокар.
– Очень просто! Был Гэд, и нет Гэда! Вам это ясно?
– Мне, например, нет, – сказал Бармокар. Он сидел поджав ноги, подражая старым ливийцам – большим любителям костров и циновок.
– Что неясно, Бармокар?
– То, что происходит с тобой. Можно подумать, что только тебе худо. А ты позабыл, как я совсем недавно чуть не окочурился? Позабыл?.. Рутта, разве не он уговаривал нас идти в этот поход? Не он? Может, кто-нибудь другой?
Рутта сказала:
– Я пошла по своей воле. И не жалею.
– Тебе – что? – Гэд сердито махнул рукой.
Наверное, там, у входа в пещеру, Гэда посетили невеселые мысли. И в голове у него все смешалось. Не может же опытный пращник менять свое мнение о войне из-за того, что вдруг стало тяжело на этих дурацких болотах. Военное счастье переменчиво, и настоящий воин должен это понимать и духом не падать. Раз уж случилось такое – надо выкарабкиваться…
Бармокар сказал:
– Гано, ты нуждаешься в утешении?
И вдруг неожиданный ответ:
– Да, нуждаюсь.
Гэд посмотрел на друга долгим, но пустым взглядом. «Не пьян ли?» – подумал Бармокар. А может, он все из-за нее, из-за Рутты? Ревнует, что ли? Вот он желтый какой-то, глаза не его, чужие, руками ухватил кувшин и не отдает… Жалко друга. И вот Бармокар говорит:
– А можно начистоту, Гэд? Скажи, что тебя грызет?
Гэд тряхнул головой и глубоко вздохнул:
– Ладно, скажу. – Гэд закашлялся, с трудом пришел в себя. – Кто говорил, что надо в поход? Я. Кто был уверен, что Рим быстро будет разгромлен? Я. Кто верил каждому слову командующего? Я. Кто соблазнил вас обоих в поход? Думаю, что я. А теперь говорю: доживу ли до завтрашнего дня? А почему не знаю? Да потому что муторно на душе. Потому что сердце чует беду. Допустим, что увижу рассвет. А дальше? Пусть доживу до следующей битвы. А дальше? Вы видели, как умирают люди на болотах? Видели, как спали они на трупах лошадей? Если кому-нибудь рассказать все это – не поверит. Клянусь всеми богами – не поверит! Мы пьем вино. Спасибо тебе, Бармокар! А какую воду мы пили? И что мы будем пить завтра? Я чувствую себя виноватым перед вами. Я втравил вас в эту беду. Вы спросите: а победа все-таки будет? Отвечаю: будет, но без… Нет, нет, вы увидите ее… Будет, но без меня. Это уж точно! А теперь дайте мне поспать в тепле до утра, а сами можете миловаться сколько угодно. Считайте, что здесь только вы и один... труп.
С этими словами Гано Гэд лег на теплую землю лицом к земляной стене и вскоре захрапел.
Бармокар сидел, словно оглушенный. Все в той же позе – поджав ноги по-ливийски. Рутта сказала:
– У нас есть еще время, чтобы жить и любить. До рассвета.
А Бармокар словно окаменел: пырни ножом, кровь не пойдет.
Второе письмо Ахилла – поэту Лахету, сыну Евфикла
Ахилл – Лахету, привет и добрые пожелания!
Сколько прошло времени с того дня, когда написал тебе первое письмо из италийского похода великого Ганнибала? Не счесть дней и месяцев. Кажется, прошло целое столетие: ведь за моими плечами не только Альпы, но – что страшнее во сто крат! – болота по дороге в Этрурию.
Ты спросишь, мой далекий друг: разве не видали мы с тобою болот? Что с них особенного? Чем они страшнее снегов и льдов альпийских, о которых писал тебе?
Скажу без лишних слов, которыми иные поэты вышибают слезу из глаз своих слушателей: я и мои соратники побывали в подземном царстве. А ты восклицаешь: «Побывал, Ахилл, и остался жив?!» Да, побывал, но жив ли я, сказать затрудняюсь. Убей меня – не знаю.
Начну с того, что мошкара там размером, наверное, с воробья – во всяком случае, не меньше, ибо так жалить простой комар не в состоянии. Люди пухли от укусов, а ведь стояла зимняя прохлада. Неужели не имеют значения времена года? По-видимому, нет, если судить по тому, что я видел и что пережил.
Тот, кто, благодаря сочувствию богов, перенес укусы здешних комаров и прочих летающих разбойников, тот запросто мог утонуть в вонючей болотной жиже. А почему утонуть? – спросишь ты, ибо, по здравому суждению, надо держаться подальше от жижи. Но как держаться? Мы же ушли в болота, чтобы избежать встречи с римлянами. Мы спали на спинах павших лошадей, на каких-то грязных кочках. А во сне падали в грязь – от усталости и бессилия. Падали и задыхались в тине.
