Георгий Гулиа - Ганнибал, сын Гамилькара
Итак, сигнал был дан. Сотники повторили его длинными посвистами дудочек, и мы ринулись с холмов прямо на голову римлян. Наш удар пришелся в нескольких местах, и римляне решили, что окружены. Впрочем, это так и было. Мигом расстроились боевые ряды Фламиния. Он, видимо, пытался как-то исправить положение, построить войско для отражения атаки. Но как это сделать? Ведь приказов уже никто не слышит, а тот, кто слышит, не разумеет их смысла. Словом, вскоре у них все смешалось. Это было к выгоде карфагенян.
Наши пращники засыпали градом камней ряды римлян. Я видел их испуганные лица: они не думали не гадали, что произойдет нечто подобное. Галлы послали во врага сотни легких дротов. Засвистели в воздухе стрелы. Пока римляне приходили в себя, половина их полегла: кто – бездыханный, кто – корчась от ран.
Я рванул вперед, споткнулся о дурацкую кочку и распластался на земле. И тут через меня полетел Гано Гэд. А за ним и Бармокар, который навалился на меня.
– Что с вами? – ругаюсь я. – Ошалели, что ли?
Этот, Бармокар, подымается, вытирает ладонью лицо, и ладонь вся в крови.
– Ранен, – говорит он.
Я встаю, бока изрядно болят.
– Куда ранен? – спрашиваю.
Бармокар мотает головой, щупает ее со всех сторон.
– Не знаю, – говорит.
– Откуда кровь?
– Не знаю.
Пока мы с ним разговариваем, что-то под ногами у нас зашевелилось и застонало. Гляжу – он, Гано Гэд. Весь в крови. Грудь его проткнута дротом насквозь.
– Он! – кричу я. – Это его кровь!
Бармокар склоняется над другом. И слышит едва сказанное слово:
– Прощай…
Мы повернули Гэда лицом кверху: бледный, как папирус, и, можно сказать, не дышит.
– Неужели? – чуть не плача, произносит Бармокар.
И тут – голос сотника:
– Вперед! Чего торчите?!
И мы понеслись вперед. И на ходу слышу слова Бармокара:
– Погиб друг! Погиб он!..
А битва разгорелась. Пошли врукопашную. С боковых холмов ударили по римлянам иберийцы и галлы. Началась такая резня, что описать трудно…
Несколько тысяч римлян загнали мы в воду и ну топить их и разбивать им головы камнями. Озеро быстро окрасилось молодой кровью. Могу сказать тебе, о Лахет, что я не посрамил аргосцев – дрался как лев. Когда же туман совсем рассеялся, почти в полдень, – стало ясно, что римляне разбиты наголову: одни полегли на поле, другие утонули в воде, а третьи были взяты в плен.
Сотник приказал искать тело Фламиния, который, говорят, был убит.
– Зачем? – спрашиваю его.
А он орет:
– Как зачем, болван? Чтобы достойно похоронить.
– А как же он?
– Кто – он?
– Мой друг, Гано Гэд.
– Погиб, что ли?
– Погиб.
– Похороним после… Скоро все кончится…
А чему кончаться? И так все кончено: раздевали убитых – снимали с них доспехи, выбирали себе римские щиты и мечи, которые, доложу тебе, отменные. Я тоже облюбовал себе меч и такой кинжальчик, который вешается на пояс.
«Где же Бармокар?» – думаю. Повернул назад, к своему холму, где оставил Гано Гэда. Смотрю: над ним склонился Бармокар. Слезы у него из глаз. Будто первый раз видит убитого.
– Уже холодный, – говорит он, не стыдясь своих слез.
Глядя на него, и я прослезился. Правда, чуточку.. Потому что человеку, который повоевал с мое, трудно добыть слезу из собственных очей. Сколько же нужно иметь в запасе слез, чтобы плакать над трупами друзей?
Бармокар сказал:
– Последнее время он пал духом… Он всегда говорил: надо идти за командующим. И он шел. Он и меня вел… А вчера сказал: если умру – помоги моей старой матери. Сделай для нее что можешь. «Может, погибну я», – говорю. «Нет, – говорит, – ты не должен погибнуть. Я тебя уговаривал идти в этот поход. Ты не должен погибнуть. Должен жить, чтобы любить». Это он говорил мне. Мы с детства были дружны. Ахилл, я очень его любил. У него добрая мать. Она нас всегда угощала жареной рыбой. Это было очень вкусно.
– Надо похоронить его, – сказал я.
– Наверное, надо.
– А иначе его погребут в общей могиле. Потом поставят камень и напишут, что под сим камнем лежат герои…
– Герои? – спросил удивленно Бармокар. – Но он не был героем. Он воевал, но всегда боялся. Как и я.
– Он боялся смерти?
– И смерти тоже.
– А еще чего?
– Что не увидит мать. Что его ранят, что лишится зрения и не увидит мать.
– А зачем ее видеть? – сказал я.
– Она же мать.
– Много на свете матерей. Разве он этого не знал?
Бармокар посмотрел на меня эдак пытливо, эдак вопросительно:
– Много, говоришь?
– Очень.
Он показал рукой на поле, усеянное трупами:
– И у них тоже?
– Да, и у них.
Бармокар задумался. А тут проходил сотник.
– Эй! – крикнул он. – Чего торчите?
– Разговариваем.
– О чем?
– О нем.
Сотник посмотрел на холодного Гано Гэда, который казался еще длиннее, чем был.
– Ушел в царство теней? – сказал сотник. – Ну и дурак же он! Нашел время, когда тут такая победа!.. А Фламиния не нашли… Так вот что: закапывайте его и – идите к тому месту, где знамя!
И сотник ушел.
– Будем хоронить? – спросил Бармокар.
– Да, будем.
– Где заступ? Земля твердая.
– Это мы найдем, – сказал я. – Трудно жизнь вернуть, а заступ – дело нехитрое. Вон землю копают – найдем и мы заступ.
– А еще, – сказал Бармокар, – надо найти друга… Одного индуса…
– Такого маленького!
– Да, да! – обрадовался Бармокар.
И вот, милый мой Лахет, исполнили мы свой долг перед нашим другом, погребли отдельно от других на вершине холма, поставили камень – большой, грубый, солдатский. Потом сели мы под кустом и поели черствого хлеба с иберийскими солеными маслинами. И запили озерной водой.
– Что я скажу его матери? – шептал Бармокар.
А я посмотрел на него и подумал: «А что кто скажет твоей матери?» И в следующее мгновение спросил себя: «А моей матери?» Но вслух я ничего такого не сказал.
К вечеру на солдатских сходках было объявлено о великой победе у Тразименского озера: столько римлян убито, столько-то ранено, столько-то взято в плен, столько-то скрылось в позорном бегстве. Назывались многие тысячи убитых и пленных.
И каждый из участников этого похода решил, что с утра двинемся на Рим. А куда же больше? Ведь мы явились на италийскую землю не для того, чтобы пахать и сеять, а чтобы разрушить Рим и набить свою мошну. Так нам говорили. Так мы и полагали. Я спросил Бармокара, что думает он по этому поводу. Сказал, что думает именно так и не иначе. Мол, близок час, когда тяготы забудутся и все мы уплывем в Карфаген, исполнив танец на развалинах Рима. Но я не знаю, думал он так на самом деле или просто болтал…
Он горевал о своем друге, сказал, что есть у него одно дело и что вечером мы вместе отужинаем у костра. Не успел Бармокар отойти, как обращается ко мне один смелый и опытный пращник с таким же вопросом:
– Ахилл, это твой близкий друг?
– Да, близкий.
– А кем доводится ему некий индус, присматривавший за слонами?
– Такой тщедушный?
– Да, маленький.
– Они дружили еще там, в новом Карфагене. А что?
Этот пращник говорит:
– Я и подумал, что они крепко дружили.
– Ты не ошибся.
– Наверное, и ты знал индуса?
– Да, конечно.
– Послушай, Ахилл, мне передали плохую весть, и не могу не сказать тебе об этом. Приготовься услышать нечто удивительное.
Я, разумеется, насторожился: думаю, что это за новость такая, которая может ошеломить меня?
Этот пращник продолжал:
– Нынче во время боя некий римлянин убил из пращи индуса, который стоял на гребне холма. Как на таком расстоянии римлянин сумел поразить несчастного, который за неимением слонов сделался конюхом?
– Да, – сказал я, – многие поплатились жизнью…
– Это так. Но главное не в этом. Я скажу нечто, и ты подпрыгнешь от удивления.
– Я? От удивления? Что может быть хуже горькой вести о гибели нежного существа – индуса из далекой Индии?
– Может быть, – сказал пращник. – Ты давно знал индуса?
– С начала похода.
– И ты не замечал ничего странного?
– В чем?
– Не в чем, а – в ком?
Я сказал, что ничего такого не замечал. А что, собственно, должен был заметить?
– Когда индус упал – к нему подбежали воины. Камень попал в самый висок. И когда попытались обнажить грудь, чтобы растереть ее холодной водой, как это делают при глубоких обмороках, то выяснилось, Ахилл, что никакой это не индус.
– А кто же? – спросил я.
– Красивая женщина. Молодая совсем.
– Как – женщина?
– Вот так! Как положено женщине – грудь, прекрасные волосы, широкие бедра и всякое такое. Женщина в роли солдата! Что скажешь?
Я разинул от удивления рот.
– Значит, индус погиб?
– Да, его уже похоронили. Говорят, сам Ганнибал пришел посмотреть на нее – он не поверил, что женщина смогла преодолеть Альпы и дорогу в Этрурию.
– Ты меня поразил, – сказал я. – Индуса этого я знал потому, что был он другом моих друзей. А что сказал командующий, когда увидел женщину?
