Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
Якоб с легкостью отправляет в лузу и его шар, и прицельный.
— Мне вести счет?
— Вы же бухгалтер. Илатту, ты свободен до конца дня.
Илатту благодарит Маринуса и уходит, а клерк отправляет в лузы шар за шаром, быстро доведя счет до пятидесяти. Приглушенные удары бильярдных шаров успокаивают его натянутые нервы. «Известие об ограблении, — наполовину убедил он себя, — потрясло меня до глубины души, лишило здравого смысла: рисунок иностранцем госпожи Аибагавы не является наказуемым деянием, даже здесь. Она же позировала мне тайком». Доведя свой счет до шестидесяти, Якоб позволяет себе промахнуться, уступая место у стола Маринусу. «И страница рисунков, — размышляет клерк, — не является «убедительным доказательством» моей влюбленности в эту женщину».
Доктор, как, к своему удивлению, выясняет Якоб, в бильярде дилетант.
«И не «влюбленности», — поправляет он себя, — более точное определение моего состояния…»
— Время, должно быть, течет здесь очень долго, доктор, после того, как корабль уходит в Батавию?
— Для большинства — да. Люди ищут утешения в гроге, в трубке, в интригах, в ненависти к нашим хозяевам и в сексе. А по мне… — он не попадает по «легкому» шару, — …я предпочитаю компанию ботаники, моих исследований, преподавания и, конечно же, клавесина.
Якоб мелит кий.
— Как сонаты Скарлатти?
Маринус садится на обшитую материей лавку.
— Ждете благодарностей, да?
— Как можно, доктор. Мне сказали, что вы — член местной академии наук.
— Ширандо? Правительство не покровительствует ей. В Эдо правят «патриоты», не доверяющие ничему иностранному, так что официально мы — просто частное учебное заведение. Неофициально мы — биржа для рангакуша — исследователей европейских наук и искусств, где происходит обмен идеями. Оцуки Монзуро, директор, пользуется определенным влиянием в магистратуре, и этого хватает, чтобы мне каждый месяц приходили приглашения.
— А доктор Аибагава… — Якоб дальним ударом кладет в лузу прицельный шар, — …тоже член Академии?
Маринус внимательно разглядывает молодого оппонента.
— Спрашиваю просто из любопытства, доктор.
— Доктор Аибагава еще и блестящий астроном, он появляется в академии, когда позволяет здоровье. Он является фактически первым японцем, увидевшим новую планету Гершеля в телескоп, привезенный сюда за бешеные деньги. Мы с ним, если на то пошло, обсуждаем больше оптику, чем медицину.
Якоб возвращает прицельный шар к болкерной линии, думая о том, как не допустить перемены предмета разговора.
— После того, как умерли его жена и сыновья, — продолжает доктор, — Аибагава женился на молодой женщине, вдове, и хотел, чтобы ее сын стал специалистом по голландской медицине и продолжил практику Аибагавы. Но он не оправдал возлагавшихся на него надежд.
— А госпоже Аибагаве, — де Зут готовится к сложному удару, — тоже разрешается приходить в Ширандо?
— Есть законы, которые составлены против нас: ваши ухаживания результата не дадут.
— Законы. — После удара Якоба шар трепыхается в сетке лузы. — Законы, запрещающие дочери врача выходить замуж за иностранца?
— Не конституционные законы. Я говорю о настоящих законах: законах non si fa[48].
— Значит… госпожа Аибагава не посещает Ширандо?
— На самом деле, она внесена в реестр академии. Но я все время пытаюсь объяснить вам… — Маринус загоняет в лузу прицельный шар, но его биток не откатывается достаточно далеко назад. — Такие женщины, как она, не становятся дэдзимскими женами. Даже если бы она и решилась разделить вашу нежность, какими будут ее шансы на замужество после того, как ее облапает рыжеволосый дьявол? Если вы влюбились в нее понастоящему, выражайте свою привязанность, избегая ее.
«Он прав», — думает Якоб и спрашивает:
— Могу ли я сопроводить вас в Ширандо?
— Естественно, нет, — Маринус пытается загнать одним ударом биток и шар Якоба, но терпит неудачу.
«Есть границы и у этого неожиданного примирения», — понимает Якоб.
— Вы не ученый, — объясняет доктор. — И я вам не сводник.
— Разве ж это честно: ругать одних за то, что они бабники, курильщики и пьяницы, — Якоб загоняет в лузу биток Маринуса, — и в то же время отказывать в помощи тому, кто пытается самосовершенствоваться?
— Я не состою в Обществе улучшения общественных нравов. Наслаждаюсь теми привилегиями, которые заслужил.
Купило или Филандер музицирует на виоле да гамба.
Козы и пес затеяли битву блеяния и лая.
— Вы упомянули, что вы и господин Хеммей, — Якоб промахивается, — играли на выигрыш.
— Никогда не предлагайте азартную игру, — доктор переходит на шутливый шепот, — в день отдыха.
— Если я первым наберу пятьсот одно очко, вы возьмете меня в Ширандо.
Маринус прицеливается, смотрит скептически.
— А какой мой выигрыш?
«Он не отвергает идею, — отмечает Якоб, — не отвергает с ходу».
— Назовите сами.
— Шесть часов работы в моем саду. Ну а теперь передайте мне подставку для кия.
— По поводу всех ваших будущих намерений и целей, — Маринус тщательно готовится к следующему удару. — Моя сознательная жизнь началась промокшим насквозь дождем летом 1757 года на чердаке в Харлеме: я тогда был шестилетним мальчиком, принесенным к вратам смерти свирепой лихорадкой, выкосившей мою семью торговцев тканями.
«И у него та же история», — думает Якоб.
— Мне очень-очень жаль, доктор. Я не мог предположить…
— Мир — юдоль слез. Меня передавали по цепочке родственников, как ломаный пеннинг, и каждому из них хотелось откусить кусок наследства, которое в действительности уже заграбастали кредиторы. Болезнь превратила меня, — он хлопает себя по бедру поврежденной ноги, — в ненужную обузу, не сулящую прибыли. Последний из родственников, двоюродный дедушка по имени Корнелис, сказал мне, что у меня один глаз от дьявола, а другой — косой, и отвез в Лейден, где бросил на ступеньках, поднимающихся со стороны канала к Двери какого‑то дома. Сказал, что моя «вроде‑как — тетя» Лидевийде возьмет меня к себе, и крысой исчез в подворотне. Не оставалось ничего другого, как постучать в Дверь. Никто не ответил. Ковылять куда‑то в поисках дедушки Корнелиса не имело смысла, и потому я просто остался ждать у двери…
Следующим ударом Маринус промахивается и по прицельному шару и по битку Якоба.
— …пока дружелюбный полицейский не пригрозил… — Маринус выпивает лимонный сок, — …что заберет меня за бродяжничество. Я, конечно, пытался убедить его, что я не бродяга, но лохмотья, в которые одел меня дедушка, говорили об обратном, и он мне, разумеется, не верил. Я ходил взад-вперед по Рапенбургу, чтобы не замерзнуть, — Маринус смотрит в сторону китайской фактории на берегу бухты. — День выдался, серый, однообразный, утомительный, еле полз, и уже вышли на работу продавцы каштанов, и уличные беспризорники хищно следили за мной, чувствуя добычу, и на другой стороне канала клены разбрасывали листья, словно женщины рвали письма… Вы будете бить или нет, Домбуржец?
Якобу удается редкий дуплет: двенадцать очков.
— Вернулся к дому: огни по-прежнему потушены. Я постучал в дверь, взывая ко всем богам, имена которых знал, и старая служанка старой девы открыла мне дверь, ругаясь, что я получил бы от ворот поворот безо всяких церемоний, если б она была хозяйкой, потому что опоздание в ее правилах значится грехом, но раз уж хозяйка не против, то Клас встретится со мной в саду, только входить мне надо через другую дверь, для уличных торговцев. Она захлопнула дверь. Я спустился вниз, постучал, и появилась та же злобная церберша, увидела палку, на которую я опирался, и провела меня тусклым коридором к чудесному саду. Бейте, или мы тут останемся до полуночи.
Якоб отправляет в лузы оба битка, свой и доктора, и ставит прицельный шар.
— Из‑за лилий вышел старый садовник и попросил показать ему руки. Озадаченный, спросил, работал ли я хоть один день садовником. Нет, ответил я. «Тогда пусть сад решит», — сказал Клас-Садовник, а потом умолк практически на весь долгий — долгий день. Мы смешивали грабовые листья с навозом, насыпали опилки вокруг роз, сгребали упавшие листья в небольшой яблочной рощице… впервые за долгое время я радовался жизни. Мы разожгли костер из собранных листьев и испекли картошку. Зарянка села на мою лопату — надо же, на мою лопату — и запела, — Маринус имитирует пение зарянки «чк-чк-чк». — Уже темнело, когда появилась женщина в строгом платье и с короткими белыми волосами. «Меня зовут, — объявила она, — Лидевийде Мостарт, а кто ты — для меня загадка». Она только что узнала, видите ли, что мальчик, которого наняли в помощники ее садовнику, сломал ногу, а потому не пришел. Тогда я объяснил, кто я, и рассказал о дедушке Корнелисе…
