Эммануил Флисфиш - Кантонисты
Ловцы шли на разные уловки и там, где не могли действовать силой, они заманивали своих жертв хитростью.
Вот в центре города едет повозка, запряженная парой резвых лошадей. Два седока, как будто приехавшие издалека, спрашивают у мальчика на улице адрес какого-нибудь всем известного в городе человека. Мальчик охотно берется показать почтенным на вид евреям дом богача. Он садится в повозку, подъезжают к указанному мальчиком дому, но повозка не останавливается; кучер ударяет по лошадям, те мчатся дальше, заезжают в чащу леса, где связанного по рукам и ногам мальчика прячут, чтобы попозже, когда стемнеет, вывезти из города.
Пряником или копейкой выманивали мальчиков из хедера; юношей, корпевших в синагоге над Талмудом, — обещанием устроить учителем в доме богатого деревенского еврея-арендатора.
Впрочем, для наивных, голодных и одиноких ешиботников не надо было больших ухищрений, чтобы вскружить им голову обещанием лучшей жизни, выманить их и увезти связанных.
Ловцы выслеживали также дома редких христиан, которые прятали у себя мальчиков знакомых им евреев, с которыми они вели торговые дела. Под разными предлогами ловцы являлись в такие дома, выдавая себя за посланцев родителей скрывающегося мальчика для передачи ему известия от своих. Знание домашних дел, уклада жизни и других семейных обстоятельств намеченной жертвы, снимало с ловцов подозрение. Доверчивые хозяева и мальчик попадались на удочку; он уходил с ними выполнять мнимое поручение родителей, а там дальше стояли наготове запряженные лошади, которые вихрем увозили жертву в катальную тюрьму или прямо в воинское присутствие, если это случалось во время «приема». Особенно свирепствовали ловцы после обнародования указа о пойманниках. Наемные хищники рыскали по большим дорогам, захватывали попадавшихся им евреев, не обращая внимания на возраст и состояние, на детей и взрослых, холостых и семейных и увозили в города, где пойманных продавали за деньги тем семействам, которые должны были поставлять рекрутов.
Вот что рассказывает очевидец, наблюдавший за «работой» ловцов.
Раз я был случайным свидетелем такого происшествия. В Вильне, на самом бойком месте, на углу Немецкой и Трокской улиц, молодой здоровенный еврей возбужденно спорил с солдатиком. Оказалось, что еврей только что убежал из казармы, где содержались пойманные, предназначенные в рекруты, а солдат, карауливший их, заметив беглеца, побежал за ним, настиг и, страшно волнуясь, умолял его вернуться в казарму. Еврей, бледный как смерть, только скрежетал зубами, с ненавистью смотрел на солдатика и уже намерен был ринуться вперед, когда подоспел другой солдат, который загородил ему дорогу. Но и вдвоем они не могли овладеть силачом. Между тем образовалась толпа, которая с любопытством наблюдала, чем это кончится. Убедившись, что ему не улизнуть теперь, беглец ухватился за дверь находившегося вблизи магазина, от которой солдаты напрасно пытались его оторвать. Но тут, точно из-под земли, откуда-то выросли два здоровенных ловца; увидев их беглец затрясся как лист. Не желая среди бела дня, на виду у всей толпы, прибегнуть к силе, один из ловцов остался на месте, как бы в помощь солдатам, а другой побежал в казарму, откуда вскоре появились еще двое солдат. Всем шестерым, разумеется, удалось оторвать беглеца от двери и направить его в казарму. А так как несчастный в отчаянии все еще сопротивлялся, то ловцы, толкая вперед, награждали его тумаками.
Следующее происшествие имело место недалеко от города Вархивка, Подольской губернии. Житель этого города, некий Арье-Лейб сообщил своему знакомому в близлежащую деревню о том, что ночью явятся ловцы и заберут его единственного 13-летнего сына. Мясник Арье-Лейб узнал это по секрету от парнеса кагала Вархивки, с которым он имел дела. Так как времени осталось мало, чтобы отправить мальчика куда-нибудь или спрятать, то приятель дал такой совет: пусть мальчик притворится мертвым, а потом, когда опасность минет, можно будет увезти его куда-нибудь подальше. Мать, узнав об этом совете, сначала категорически отказалась, но, вынужденная обстоятельствами, согласилась на эту неприятную необходимость. Мальчик, словно обреченная жертва, безмолвно согласился на все. Прежде чем ложиться наземь и изображать покойника он подошел к матери и простился с ней.
Вдруг кто-то крикнул не своим голосом:
— Едут!
Несколько секунд продолжалась тишина.
— Соломы, скорее несите солому! — приказал отец реб Нухим, схватил сына, растянул его на земле, прикрыл черным покрывалом, поставил у изголовья несколько зажженных свечей, и прежде чем телега подъехала к его домику, все было готово...
Отворилась дверь, и на пороге показались два плечистых высокого роста ловца с кровожадными красными лапами. Увидев печальную картину, даже эти звери, эти наемные охотники на людей вздрогнули и отступили назад, произнося «Борух дайан эмес» («Да будет благословен праведный судья!») — формулу, какую набожные евреи произносят при виде или при известии о покойнике.
Стоявший за ловцами чиновник с омерзительной улыбкой стал оглядывать всех. Он попытался даже войти, потом раздумал, махнув рукой.
Но вот непрошеные гости отворили противоположную дверь сеней, вошли в другую комнату и шепотом стали совещаться между собой.
Вокруг «покойника» все сидят в мучительном выжидании, положение делается совершенно невыносимым: еще одно мгновение — и у всех истощится последнее напряжение сил и воли. Уже солнце давно село, уже в комнате воцарился мрак, который еще увеличился, казалось, от горящих свечей. Все сидят, не шевелясь, боятся дышать. Скрипнула дверь, зашагали в сенях. Все вздрогнули. Скрипнули наружные сенные двери... Прошло несколько мучительных минут между жизнью и смертью... Раздался скрип тележки, вот она покатилась по дороге.
Уехали, — промелькнула у всех радостная мысль, и надежда снова проникает в их еле бьющиеся сердца. Но никто еще не осмеливается шелохнуться, даже взглянуть друг на друга.
Прошло еще пять минут... Реб Нухим, наконец, решается встать, выходит на улицу. Он долго вглядывается вдаль, обходит со всех сторон дом и, наконец, возвращается.
— Кажется, уже не придут больше, — говорит он все еще тихо. Осторожно подходит он к мальчику, дрожащими от смешанных чувств руками снимает с него покрывало и, нагнувшись над самой его головой, говорит полушепотом: — Теперь встань, мой сын, опасность миновала.
Но мальчик не двигается, не отвечает.
— Не бойся же, мой сын, не бойся, сокровище мое, — уже громче обращается к нему мать Двойра. Но мальчик продолжает лежать неподвижно.
Его лицо тихо и спокойно, на устах кроткая улыбка, а душа покоится там, где уже действительно ему не грозит никакая опасность...
— Знавал я в молодости одного ловца по имени «Бенце-хапер» (Бенце-ловец). Мы были земляки, — вспоминал в восьмидесятых годах престарелый житель Новогрудка, Гродненской губернии. — Это был плотный мужчина с бычьей шеей. Помню его таким в эпоху ловли взрослых и сдачи их в качестве «охотников». Сколько сыпалось на этого человека проклятий за его жестокие дела из уст бедных матерей, вечно боявшихся, что Бенце похитит их сыновей. У него самого был миловидный мальчик и все желали воздаяние сыну за мерзкую профессию его отца. Все жаждали возмездия и были уверены, что с ним случится такая же беда, какую его отец готовил другим юношам. И мне действительно суждено было увидеть печальный конец этого Бенце.
Когда перестали нуждаться в ловцах, пошатнулось и его положение. Новогрудский ловец перестал получать жалованье от кагала. На Бенце обрушились и семейные несчастья. Два зятя Бенце бросили своих жен. Женились они в свое время на его дочерях, чтобы заручиться покровительством своего тогда «сильного» тестя, который мог их избавить от солдатской шапки. Теперь они больше не нуждались в защите. Молодые женщины, брошенные мужьями, пошли в услужение в чужие дома.
Спустя много лет, посетив Новогрудок в 1881 году, я был поражен, увидев Бенце. На лице этого сгорбленного глубокого старика было как бы написано, что он постоянно голодает. Вдобавок, он почти ослеп.
Однажды сердобольная женщина, завидев еле плетущегося Бенце, слабого и дряхлого, почти со слезами на глазах воскликнула: «Господи, это ведь живой мертвец, ведь он тает от голода. Где справедливость? И коня не оставляют, когда он делается стар. Бенце столько служил в кагале».
Эта женщина своим бесхитростным умом поняла, что Бенце, как служитель кагала, был только орудием в руках общества и оказался козлом отпущения за мирской грех.
Замечательно, что Бенце никогда не жаловался на свою судьбу; он сделался молчаливым. Каждый день можно было видеть его в синагоге, где он занимал скромное место возле дверей и тихо, набожно, с сокрушенным видом молился. Сердце бывало сожмется каждый раз, когда встретишься с ним. Казалось, что человек вот-вот упадет посреди улицы, истощенный от голода. Смиренно принимал старик все удары судьбы как наказание за свою былую жестокость. Безропотно перенес он даже смерть своего единственного сына и кормильца. Сын его, молодой и красивый, простудился и через короткое время умер от туберкулеза. Смерть сына окончательно подкосила Бенце и он умер. Рассказывали, что он умер от хронического голода и холода. В лишениях он видел искупление за свои грехи, содеянные в годы старой рекрутчины. В душе бывшего ловца, очевидно, теплилась искра Божья. Он искуплял в сущности не только свой личный грех, сколько грех своего поколения.
