Эммануил Флисфиш - Кантонисты
Лескову стало жаль интролигатора и он решил помочь ему. Он хотел было ходатайствовать перед флигель-адъютантом — чиновником, посланным из Петербурга для наблюдения за набором — об отсрочке на один день освидетельствование мальчика. Однако дело это осложнилось такими роковыми случайностями, что спасти мальчика могло разве только чудо...
Вечером того же дня, когда после закрытия присутствия (при огне рекрутов не осматривали) начиналась подготовительная канцелярская работа к следующему дню, Лесков сидел в комнате, Смежной с канцелярским залом, и просматривал бумаги. До него вдруг донесся шум. Случалось и раньше, что молодые чиновники затевали свалку, резвились. На этот раз шум вдруг резко прекратился, орава куда-то отхлынула, и канцелярия как будто сразу опустела. Заинтригованный, он взял свечу, пошел к выходу на лестницу, посмотреть, что случилось, и ему представилась следующая картина. На просторной террасе столпившиеся чиновники наседали на плечи друг другу и смотрели в середину образованного ими круга, откуда чей-то задыхающийся голос вопил скверным жидовским языком:
— Ай-вай, спустите мене, спустите, бо часу нема, бо он вже... там у лавру... утик... Ай гашпадин митрополит... ай-вай, гашпа-дин митрополит, когда ж, ви же стар чоловик... ай-вай, когда же ви у Бога вируете... ай... што же это такой бу-у-дет! Ай, спустить мене, ай... ай!
— Куда тебя, парха, пустить! — остепенял его знакомый голос солдата Алексеева.
— Туда... гвалы... я не знаю куда... кто в Бога вируе... спустите... бо я несчастливый, бидный жидок... що вам мине держать.,. що мине мучить... я вже замучин... Спустите ради Бога.
— Да куда тебя, лешего, пустить: куда ты пойдешь, куда просишься?
— Ай, только спустите... я пиду... ей-Богу, пиду... бо я не знаю, куда пиду... бо мине треба до сам гашпадин митрополит...
— Да разве здесь, жид ты этакой, сидит господин митрополит! — резонировал сторож.
— Ах... кеды ж... кеды ж я не знаю, где сидит гашпадин митрополит, где к нему стукать... Ай, мне же его треба, мне его гвальт треба! — отчаянно картавил и отчаянно бился еврей.
— Мало чего тебе треба: так тебя, парха, и пустят до митрополита.
Жид еще лише завыл:
— Ай, мине нада митрополит... мине... мине не пустят до митрополит... Пропало, пропало мое детко, мое несчастливое детко!
И он вдруг пустил такую ужасающую ноту вопля, что все даже отшатнулись.
Солдат зажал ему рукою рот, но высвободил лицо и снова завопил с жидовскою школьную вибрациею:
— Ой, Иегошуа! Иегошуа Ганоцри! Он тебя обмануть хочет: не бери его, лайдака, плута... Ой, Иегошуа, на що тебе такой поганец!
Услыхав, что этот жидок зовет уже Иисуса Христа[6], я раздвинул толпу. Передо мной оказался пожилой лохматый еврей, неопределенных лет, весь мокрый, в обмерзлых лохмотьях, но с потным лицом, к которому прилипли его черные космы, и с глазами навыкате, выражавшими и испуг, и безнадежное отчаяние, и страстную, безграничную любовь, и самоотвержение, не знающее никаких границ.
Его держали за шиворот и за локти два здоровенные солдата, в руках которых он корчился и бился, то весь сжимаясь, как улитка, то извиваясь ужом и всячески стараясь вырваться из оковавших его железных объятий.
Это ужасающее отчаяние и эта фраза «кто в Бога вируе», которую я только что прочел в оригинальной просьбе и которую теперь опять слышал от этого беснующегося несчастного, явилось мне в общей связи. Мне подумалось: Не он ли и есть тот «интролигатор»? Но только как он мог так скоро поспеть вслед за своим прошением и как он не замерз в этом жалчайшем рубище и, наконец, что ему надо, что такое он лепечет в своем ужасном отчаянии то про лавру, то про митрополита, то, наконец, про самого Иегошуа Ганоцри? И впрямь он не помешался ли?
Чтобы положить конец этой сцене, Лесков велел солдатам отпустить его. «Сумасшедший жид» метнулся вперед, и чиновники — кто со смехом, кто в перепуге — шарахнулись в стороны. Еврей скакал из одной открытой двери в другую с воплем и стонами, с криком «ай-вай» и все это так быстро, что прежде, чем успели поспеть за ним, он уже запрыгнул в присутствие, там где-то притаился, и только слышна была откуда-то его дрожь и трепетное дыхание, но самого его нигде не было видно, словно он сквозь землю провалился. Через минуту его нашли скорчившимся на полу у стола. Солдат стал тормошить и тянуть его, но напрасно: он сидел, судорожно обхватив ножку тяжелого, длинного стола.
Как только еврея оставили в покое, он стал копошиться и шарить у себя за пазухой. Через минуту, озираясь во все стороны, он подкрался к Лескову и положил к нему на стол пачку бумаг, плотно завернутых. Оберточная бумага была насквозь пропитана какой-то вонючей коричневой влагой. Это были документы найма, совершенного интролигатором за своего сына. Не оставалось никакого сомнения в том, что податель бумаг есть ни кто иной, как сам интролигатор.
Не отсылая его от себя, Лесков пробежал глазами бумаги, удостоверился, что они в должном порядке, и наемник, двадцатидвухлетний парень, должен быть допущен к приему вместо маленького сына интролигатора.
Но тогда в чем же заключалась беда этого человека и почему вся эта страшная, мучительная тревога, доводившая его его до такого подавленного, безумного состояния?
Беда, действительно, была велика, и интролигатор понимал это, но еще не во всем ее роковом, неодолимом значении. Наемник, как потом оказалось, был большой плут. Он собирался разорить несчастного отца и свою аферу построил основательно и так, что к нему нельзя было придраться и обвинить в мошенничестве, а эту аферу не могла бы расстроить законная власть. Обман же состоял в следующем.
Какой-то подмастерье-портной за разные незаконные проделки был выслан из Киева. Шатаясь из города в город, он попался интролигатору, когда тот вел борьбу за незаконно взятого у него ребенка. Бывший подмастерье согласился стать «охотником» за 400 рублей, но с тем условием, чтобы в акте о найме было указано только 100 рублей, а остальные 300 были ему немедленно выданы без их оформления. Интролигатор, будучи в отчаянном положении, не спорил с наемником, согласился на его условия, и сделка состоялась. Интролигатор, чтобы достать необходимые ему деньги, продал за 200 рублей свой «домишко и всю худобу», то есть все, чем владел, и за 300 рублей обязался кабальной записью работать продолжительное время на одного богатого издателя. После сделки интролигатор отправил по почте свою просьбу, о которой выше упоминалось, в воинское присутствие, а сам с бумагами и наемником поспешил в Киев. В дороге мошенник улизнул, укатил один в Киев с намерением там креститься. Дело в том, что с переходом в православие акт о найме в «охотники» аннулировался сам собою, потому что заменить еврея-рекрута мог только еврей и ни в коем случае кто-либо другой национальности. Неуказанные в акте 300 рублей мошенник присвоил бы себе, и для интролигатора это означало бы, что у него пропали и деньги, и сын, ради которого он закабалил себя и продал все, чем владел.
Продолжая свой бессвязный рассказ, интролигатор поведал далее, как он долго искал своего наемника по всем постоялым дворам Белой Церкви, где по дороге в Киев они остановились на отдых. На эти поиски ушел целый день, беглец же не терял время зря. Когда же, наконец, наемщик напал на след плута, тот уже скрывался где-то в Киеве.
Самое бестолковое изложение всех этих обстоятельств было, однако, достаточно для Лескова, чтобы понять безвыходное положение рассказчика и всю невозможность помочь ему. Было также ясно, что плут задумал разорить еврея своим крещением, которое было бы только профанацией купели. Но как обличить и доказать его преступное кощунство? Крещеный еврей пользовался особенным покровительством закона и, вдобавок, на его стороне было духовенство и влиятельные лица, радевшие о православии. Скрываясь в Киеве, подмастерье написал жалостное письмо одной весьма известной в городе патронессе и изложил невзгоды, которым он будто бы подвергался со стороны кагала. Не будучи больше в силах терпеть гонения, он дошел до такой степени, что решил идти в рекруты. Но, писал он далее, его вдруг озарила мысль: он вспомнил о благодеяниях, какие являют «высокие христиане» желающим «идти к истинной крещеной вере», а потому хочет перейти в православие. Если ему удастся бежать от кагальных сдатчиков, то явится в Киев и просит как можно скорее окрестить его.
Этого было вполне достаточно: патронесса хлопотала за проходимца, и дело с крещением было улажено. Когда обезумевший интролигатор прибыл в Киев и еще не знал где искать беглеца, тот уже отдыхал в теплой келье одного из иноков лавры, которому было поручено приготовить его к святому крещению.
Интролигатор, сообщавший мне всю эту курьезную историю среди прерывавших его воплей и стонов, рассказывал и о том, как он разузнал, где теперь находится его «злодей», рассказывал и о том, где и сколько он роздал «грошей» мирянам и не-мирянам; как он раз «ледви не утоп на Глыбочице», раз «ледви не сгорел» в лаврской хлебопекарне, в которую проник Бог ведает каким способом. И все это было до крайности образно, живо, интересно и в одно и то же время и невыразимо трогательно и уморительно смешно, и даже трудно сказать — более смешно или более трогательно.
