Евгений Войскунский - Девичьи сны
Я познакомила с Ваней тетю Леру и дядю Юру. По правде, я ожидала, что Ваня выберет момент и скажет, что мы решили пожениться. Он пил чай с тортом, отвечал на вопросы дяди Юры, тети Леры, но был задумчив и — я вдруг почувствовала — чем-то встревожен. Нет, он ничего не сказал. Да и, между прочим, ведь он не делал мне предложения — только сказал, что любит…
Я вышла его проводить и спросила: что-нибудь случилось?
Ваня посмотрел на меня своими удивительными глазами и ответил:
— У Зураба н-неприятности.
— А что такое?
— В-вызвали в комитет комсомола, обвинили в чуши несусветной… В н-низкопоклонстве…
Он от волнения, что ли, заикался больше обычного.
— Но это же действительно глупость, — сказала я. — Смешно даже вообразить, что Зураб низко кланяется чему-то.
Зураб Гоглидзе мне нравился больше всех других Ваниных друзей. Он был, я бы сказала, сама прямота. Сама непосредственность. Сын какого-то крупного работника в Кутаиси, секретаря не то райкома, не то горкома, он презрел обеспеченную жизнь, открывавшую ему — от рождения — доступ к привилегиям. В сорок третьем, едва стукнуло восемнадцать, Зураб пошел воевать. Отвоевав, возвратился домой, поступил было на юрфак Тбилисского университета, и уже отец, переведенный в грузинскую столицу с повышением, собирался устроить Зурабу квартиру, как вдруг неблагодарный сын «взбрыкнул копытами» (выражение самого Зураба). Перевелся в Ленинград, на философский факультет ЛГУ, жил в общаге на проспекте Добролюбова, никаких посылок и денежных переводов из Тбилиси не принимал категорически. «Я ас-ва-бо-дился, понимаешь?» — говорил он, горячо посверкивая глазами. Мне однажды заявил, что если бы так не любил Ваню, то непременно меня отбил. Милый, милый Зураб. Вот только очень был несдержан на язык.
— Он и не к-кланяется, — сказал Ваня. — Н-наговорил им дерзостей. Ну ладно… Юля, у тебя хорошие дядя с тетей. Ты, наверно, ждала, что я им… ну, что мы поженимся…
— Ничего я не ждала, — сказала я самолюбиво. — Вот еще!
Он посмотрел на меня пристально. Все-таки немного неуютно, когда читают мысли…
— Юля, я н-навряд ли когда-нибудь разбогатею…
— Зачем ты это говоришь?
— У меня н-нет ничего, кроме сотни книг и того, что на мне, из одежды. Но я хотел бы прожить жизнь честно, без вранья… Согласна ли ты…
Бог ты мой, сколько можно самоедствовать?! Я закрыла ему рот поцелуем. Демидов переулок, словно прищурясь, глядел на нас темными и освещенными (что было излишне для белой ночи) окнами.
Какое мне дело до скудости его имущества? Вот с этим, с этим человеком я хочу быть вместе до самого последнего дня. И больше не нужно ничего!
— Похить меня сегодня, — шепнула я, прильнув к Ване.
Он тихо засмеялся. Сегодня — нет. Сегодня ночью они с Зурабом и еще несколькими студентами — целая бригада — работают на станции, разгружают вагоны. А завтра…
— Ох и свадьбу закатим! Купим вина и п-пирожков. На Московском вокзале в буфете хорошие продают пирожки. С рисом и к-капустой…
— Нет, — сказала я, — купим шоколадных конфет.
— Ладно, Юленька. До завтра, моя хорошая.
Назавтра — четвертого июня — с утра я сдавала зачет по электрическим машинам. Потом забежала к себе на работу. Хоть у меня был отпуск для сдачи сессии, но кое-какие дела оставались, я сделала несколько копий синоптических карт, а потом позвонила Ване. Должно быть, он уже отоспался после ночной работы. У них телефон был в коридоре, трубку сняла одна из соседок, я узнала ее по писклявому голосу.
— Ваню? — пропищала она. — А кто спрашивает? А, Юля. Тут вот какое дело… Ваню арестовали…
Не помню, как я добралась, доехала до университетского общежития на Добролюбова. Общежитие гудело голосами, хлопали двери, в комнате, где жил Зураб, никого не было. Вихрастый малый, которого я остановила в коридоре, уставился на меня, спросил, понизив голос:
— Зачем тебе Гоглидзе? Арестован Гоглидзе. Шестерых ночью взяли. Пять философов, один историк…
Из автомата я позвонила Володе Колосову, очкарику в галстучке. У него отец был известным в городе терапевтом, профессором. Профессорская квартира долго не отвечала, потом женский голос спросил резковато, что мне нужно, и отрезал: «Володи нет». Посыпались отбойные гудки.
Нева была синяя, но то и дело ее накрывала тень от наплывающих на солнце облаков. Не помню, сколько времени я стояла на Республиканском мосту, глядя на медленно текущую воду. За спиной звенели трамвайные звоночки, слышались голоса и шарканье ног. В сущности, так просто это — перелезть через перила и…
Я приплелась домой смертельно усталая и повалилась на свою кушетку. Тетя Лера подсела ко мне:
— Ты чего? Экзамен провалила?
— Ваню арестовали, — сказала я с закрытыми глазами.
Тетя Лера выматерилась.
— Что ж теперь будет, Юля? А? — Она тронула меня за плечо.
Я подумала: больше ничего, ничего, ничего в моей жизни не будет. Даже слез не было. Только глухое, как сплошная черная стена, отчаяние.
Дядя Юра, приехав с работы и узнав об арестах, побледнел. Я поразилась: он просто стал белый, как молоко.
— Почему? За что? — спросил он. И, не дождавшись ответа, закричал сдавленным голосом: — Чем вы занимались, черт бы вас побрал? Трепотней, да?
Впервые я слышала, как кричат шепотом.
— Ты что, не понимаешь, какое время? — яростно продолжал он. — В газетах каждый день — о низкопоклонстве, о бдительности! А вы языки распустили! Философы! Идиоты!
Я чувствовала себя виноватой, хотя не знала, в чем именно.
На следующий день поехала в Петродворец, разыскала Николая. Он уже знал об арестах.
— Это все из-за Зураба, — мрачно сказал «боцман». — Думает, ему все можно.
— Да что он сделал такого страшного?
— Что-то загнул на семинаре о национальной политике, что ли. Ты спроси у Бэлы, они же в одной группе учатся.
Бэлу найти было трудно. У нее в блокаду вымерла вся семья, дом разбомбили, она одна уцелела, работала в МПВО, в общем — хлебнула беды. Как только сохранила по-детски удивленные голубые глаза? Жила она то в Петродворце у тетки не тетки — у подруги ее матери, то в университетском общежитии. Попробуй найди ее, маленькую, вечно куда-то несущуюся. Я уж отчаялась найти, как вдруг столкнулась с ней в длиннющем коридоре второго этажа университета — Бэла выбежала из какой-то комнаты прямо на меня.
— Ой, Юля! — Схватила меня за руку, отвела к окну и — быстро шепотом: — Ты уже знаешь? Володьку вчера вызывали в особый отдел, а меня сегодня, грозятся, требуют написать про Зураба и Ванечку…
— Что написать?
— Ну что, будто расхваливали западную философию, Эйнштейна превозносили, а советскую науку принижали, ой, ну чушь, чушь собачья! — Бэла сжала виски ладонями, я заметила, что у нее один палец был изуродован, скрючен. — Я сказала, ничего писать не буду, ничего они вредного не говорили, а только интересовались мировой философией — что в этом худого?
Вечером дядя Юра объявил, что мне надо срочно уехать. Домой, в Баку. Я отказалась: возвращение к Калмыкову было немыслимо, невозможно.
— Да ты понимаешь, какая над тобой опасность? — закричал он страшным шепотом. — Хватают всю вашу компанию, значит, и до тебя доберутся!
— Но мы же ничего дурного не сделали. Ваня докажет, и Зураб… Их выпустят через неделю, ну через две…
— Хрен их выпустят!
Вдруг я поняла: не столько за меня боялся дядя Юра, сколько за себя и тетю Леру. Последнее время он стал очень беспокойный. Его пугали появлявшиеся в «Правде» и других газетах статьи о каких-то антипатриотах, которые поклонялись всему иностранному и злонамеренно принижали все советское. Да, за тетю Леру он боялся. Она беременна, на пятом месяце, и вот это действительно важно, надо оградить ее от волнений. Я знала, как тяжело она пережила гибель своего первенца, Никиты, и как страстно хотела ребенка.
Я посмотрела на тетю Леру. Она лежала на кровати, закрыв глаза.
— Хорошо, дядя Юра. В Баку я не поеду, но завтра же уйду от вас. Только, пожалуйста, не беспокойтесь.
— Дура! — заорал он в полный голос. — Куда уйдешь?
У меня была смутная мысль о Бэле, вернее, о той женщине, у которой она жила в Петергофе. Да все равно куда. Только бы не видеть выпученных, бледных от страха глаз дяди Юры.
— Никуда ты не уйдешь, — сказала тетя Лера, не раскрывая глаз. — Может, пронесет.
— А если не пронесет? — Дядя Юра заходил, заметался по комнате. — Вот что, — остановился он передо мной. — Я слышал в училище, идет набор вольнонаемных для работы в Пиллау. Завтра же узнаю.
Набор вольнонаемных, в том числе и для работы на метеостанции в неведомом мне Пиллау, действительно шел. Но я еще надеялась, что Ваню вот-вот выпустят… ведь он ни в чем не виноват…
Спустя два или три дня я узнала, что арестована Бэла… арестован Николай… кажется, и Володя…
