Алексей Румянцев - Я видел Сусанина
Проселком спускался с поля вниз какой-то старик.
— Из тех?.. Из овражных?
— Не-ет, — отозвался Репа, всмотревшись. — Этот невредный, знаю: бабульке он дров присылал. Пошли?
Башкан вздохнул:
— Иди, Репа, один: в лесу мне сподручнее ночлег. И тепло, и ягоды-грибы… А за рубаху, брат, за шапку — за твой дар — век буду помнить.
— Да ты что?! Пойдем.
— Нет уж, Вантейша.
Уговорит ли нового приятеля рыжий Репа? Или расстанутся дружки на кромке лесочка? Сидеть-то некогда с ними, читатель: новые знакомства ждут нас. Хоть и жаль, но покинем на приовражном мыске двух пареньков, перенесемся на Шачу, на солнечный простор луговины.
Перед нами скользкий, в бурых суглинных разводьях спуск к реке. Четверо мужиков, предков наших, чинят растрепанный вдрызг мостишко. Как не остановиться здесь, не подслушать речи мужицкие?
— В Буй навострить бы лапти, — перешептываются на мосту. — В Домнине живу-здорову не быть.
— От волка сбежишь — медведь в лесу заломает… Рай в Буй-городе, мыслишь? Плеть у боярина слаще?
— Плеть не в диковинку. С голоду пухнем, па́ря.
— А верней всех Яцко-Молвитянин сдерзил. Махнуть, кубыть, мужики, на волю с ним-то? В казаки зовет.
— Эй, Мезенец — калена вошь, приступи язык! Услышит с Москвы Шуйский — он те махнет, гляди. Учинит волю… на столбе в поле.
— Шуйский, хе-хе, далеко-о. Ближе, смекни-ка, наш Полтора Пуза: свой царь-брюхан, хе-хе-е…
— Да стихнешь ли ты, бес-душескреб?!
— А глянь — лужком-то, лужком кто сюда подваливает? Староста, ей-бо-о…
…Тюк да тюк, топорики молвитинские отточенные, звените-ка, топорики, веселее да послышнее, заглушите рабочей песенкой шепоты мужичков над Шачей-рекой: непонятна, поди-ка, перемолвка их тревожная — постигнем ли тайный смысл? «Где ж тут понять-разгадать, — вздохнет иной, улыбнувшись. — Да как же мы сможем в 1968 году судить о том, чем жила сермяжная Русь 1608 года?»
А ведь сможем, друзья, сможем, ей-ей. Только по-отойдем уж от плотников подальше, чтоб не вспугнуть их, в обстановке мудреной поразберемся. Кто же путешествует, не разобравшись? Новые места — новые разведки!
Обстановка была, прямо сказать, неважнецкая: в худые времена жили те плотники-предки. Начнем с того, что почти двадцать пять лет без передышки — с 1558 года по 1593 — изнуряла страну война за Прибалтику. Кончил с войной помещичий царь — надо «латать дыры» послевоенного запустения. А как? На чьем горбу воз вывозить? Да все на мужицком же: впрягайся опять, деревенщина — ломана кость… Указами 1581 года и позднее крестьянину было строжайше запрещено покидать своего владетеля. Тяни соху-борону безответно, корми-ублажай бородатого кабана: в бархат-шелк одевай, чтобы на царских смотрах он гоголем мог бы пройтись. Да не вздумай, смотри-ка, удрать: худо лежать пото́м под хлыстами ременными, когда изловят.
Но все-таки находились отчаянные.
— Хватит, шабаш, — сговаривались они. — Кнут соколу не завеса.
И убегали. От неправды и мучительства, от жесточайшего произвола господ прятались люди в чащобах, словно звери, тянулись тайком в низовые земли, к южным окраинам государства. К Дону привольному синему, в Дикое Поле, куда не достигала еще рука царя. Уже грозное войско обездоленных, обожженных горем скоплялось в степях казацких, а лютости на Руси не убавлялось. Наоборот, волчьи аппетиты господ распалялись год от году все сильнее, золота и парчи требовалось им все больше и больше. «Им хоть мясо с костей своих обдери, и то скажут: добавь еще», — роптал черный люд. Служилых дворян, лакомых до новых деревень и поместий, расплодилось такое множество, что не было уже в Московии ни одного мужика-трудяги, над коим не висело бы сразу два-три кнута.
И все же есть правда. И есть хорошая для всех времен пословица: клин клином вышибай.
Начали вышибать. Стихийно полыхали мятежи в селах и городах. Там и сям гудели набаты, горели поместья, страшно раскачивались на виселицах укрощенные на веки веков тираны-притеснители. Месть гуляла по городам и захолустьям. В 1604 и 1606 годах такое пламя-зарево разлилось по земле русской, что качнулось, едва уцелев, боярское правительство Москвы. Это были крестьянские войны Хлопки Косолапа и Ивана Болотникова.
Такова картина — цвет времени, так сказать. И если бы речь шла о вражде только господствующей верхушки и чернолюдья, нам, право, не составило бы труда осмыслить эту картину. Но в жизни все происходило куда сложнее. Великокняжеская знать и боярство, например, были несравнимо богаче, а значит, и заносчивее, кичливее, чем служилые новые дворянишки с их необжитыми, хилыми поместьицами. И эти две правящие группы не уживались, конечно, никогда между собой, рвали друг друга за глотки — вспомните хотя бы разгульную опричнину Ивана Грозного. Монастыри-феодалы стремились под шумок оттянуть землю у тех и других. Купцы враждовали с промышленниками, душили посадский ремесленный люд. Крестьянин ненавидел не только помещика-изверга, но и челядь его — холопов… И замутилась Русь великая. Недаром историки так и назвали этот период: «Смутное время на Руси».
…А теперь — к новой главе пора, к новым знакомствам. И впечатлений многонько скопилось (приустали ведь слушать?), и тот старикан, что шел луговой стежкой с поля, приближается деловито к мосту, к плотникам.
ДЕД ИВАН — СТАРОСТА
Август — месяц-хлебодар. Сельский воздух в эту пору наполнен ароматами жатвы и сушеной соломы, густо пахнет по вечерам сладковатым сытным дымком с гумен, с овинов. Но когда принуждают сушить в тех мужицких овинах жито господ, когда приказчик-лиходей еще и еще подтверждает, что не смей, мужик, убирать свою рожь, не обмолотив сначала господской, — эти вечерние запахи с овинов просто невыносимы. А ведь именно этот свирепый наказ велено повторить в деревнях деду Ивану, мирскому старосте.
— Их сила, их власть, — разводил Сусанин руками. — Акинф-приказчик повелел, мне что ж?.. Беда это, знаю. Мир сажал меня в старосты — миром решать давайте.
— Да ить рожь осыпается!
— Видел. Только что с вашего поля… Э-эх, — он вздохнул — будто шилом ковырнул, — нешто барские зря за свою ржицу бесятся?
— В три горла Акишке-брюхану есть? Верно кличут — Полтора Пуза. В жгут скрутил всех, узлом завязал.
— Кол ему, людожору, в глотку!
— Не в ту телегу запрягли, не туда речь, — неодобрительно покосился на крикунов дед. — Горлом приказчика не доймешь, он сам тя за горло, да плетью — ра-раз… Язык-то, выходит, убери: на другой телеге надо подъезжать. Без шумства.
Он стоял у завалинки, плечистый и еще крепкий, лишь немного сутулящийся от забот и немалых своих лет. Пока мозговали да судили-рядили, ночь по-хозяйски принакрыла зарю синей бархатной шапкой. Туман с низин подвалил, прохладой повеяло. Огоньками сосновых лучин в светцах посверкивали, мигая, оконные прорези в избах: капризничали перед сном дети, и бабы привычно шлепали их, спеша скорее управиться с делами, скорее бухнуться в постель, чтобы забыться птичьим сном до новой, близкой уже зари.
— Так-ак, люди хорошие… Сладим и так, — подвел староста итоги шепотка у завалины. И — тихо: — Рожь звенит — не ждет: надо нам с хитростью, как порешили. Только без лая, ради всего.
— Так уж оно… Так!
— Перетакивать не станем.
Попрощался, шагнул в полутьму кривого заулка, в зыбкие вечерние сумерки. Пора бы к себе, в Деревеньки (они тут через польцо от Нестерова), да не все еще узелочки пораспутаны. Вот Евдоху Дымина по навету Митьки Носа в ратные заверстал приказчик до срока, а у Дыминых семья — семеро по лавкам. Где им взять откупного? Тот же Митька Нос, приказчиков усердник, повадился сгонять молодых баб и девиц в усадьбу по вечерам. «Полы, слышь, мойте, бани дворне топите», — известно, какие у них, у мутноглазых, бани!.. А главная тревога сейчас — дело с мальчишками. И как их там угораздило?
Этот узелок потуже других: неладная, темная история. После полден заявился в Домнино, к Акинфу, ограбленный проезжий дьяк. Без кучера, без колымаги и лошадей — как луковка облуплен. А дьяк-то из сильненьких. Ехал, слышно, по делам воеводы Мосальского, а в глухом овраге, что у Коршуновской отвертки, напоролся на «серых зипунов»: шестеро-де ватажников с кистенями. Да будто бы двое мальчишек с дерева надзор вели: вороном прокричали ватажникам. Брешет, поди, с пьяных глаз да с перепугу: станут ли разбойные мелких ребят в свое дело впутывать? Какой прибыток?.. Да ведь что дьяк Мосальского, что Акинфий — два сапога пара: с одного стола жрут, одну брагу лакают. Подняли в Коршуновском починке бой лютый: мужиков и баб истязают, ребятишек в сарай заперли. А след с расспросных-то речей ведет будто сюда, в Нестерово. Мальчишонок один замешан, а там у них дальше ниточка потянется, этого жди. «Спит небось голубиная душа, недолеток, — подумал он. — Не ведает, что завтра его пытка ждет».
