Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII
В этом месте отец всегда оживлялся, говорил громче, быстрее, и Генриху начинало казаться, что здесь таится что-то такое, что он должен запомнить на всю жизнь:
«Ричард совершил большую ошибку. Принцы уже не были опасны ему. Зачем проливать ненужную, лишнюю кровь? Это бывает необходимо, согласен, только прежде надо сто раз подумать о последствиях. Особенно если пролить кровь предстоит королю. Он совершил и другую ошибку, может быть, ещё худшую — не сдержал своего обещания. Герцог Бекингем не получил тех владений, которые хотел получить, а ведь лишь ради них он и встал на сторону Глостера. Герцог был оскорблён. Ему пришла в голову мысль женить меня на дочери короля Эдуарда. В этом браке соединялись Ланкастеры с Йорками, и вражда между ними могла прекратиться. Нам дали знать. Дядя встретил это предложение с одобрением. Мы стали готовиться к возвращению в милую Англию, но у нас почти не было денег. Всё-таки нам удалось выйти в море с горстью солдат, прибрежная стража была многочисленна и выказывала враждебность. Пришлось возвратиться, а заговор раскрыт и Бекингем был казнён на рыночной площади в Солсбери. Мало кто из баронов его поддержал, и они получили прощение. На Рождество был заключён договор о моём браке с той, которая родила тебя. Это укрепило мои права на престол, и герцог Бретонский решил меня поддержать. Его корабли перекрыли пролив. Торговля шерстью почти прекратилась. Ничего хуже для Англии и придумать нельзя. Начались волнения в лондонском Сити. Ричард решил купить герцога Франсуа, пообещав ему доходы с наших земель, если он выдаст меня. Франсуа колебался. Ричард вероломен. Доверять ему опасно. Меня спасли его колебания. Мне удалось бежать под защиту французского короля. Карл встретил меня дружелюбно. Королевский совет постановил выдать мне три тысячи, на которые я мог набрать солдат и снарядить корабли. Я был доверчив и от души благодарен ему, пока не узнал причины его дружелюбия. Видишь ли, сын, английские короли имеют права на французский престол. Чтобы они своим правом не пользовались, французские короли обязались ежегодно выплачивать им что-то около тридцати тысяч ливров. Наши междоусобия так ослабили нас, что они отказались платить. Карлу было выгодно дать мне в десять раз меньше, чтобы не платить в десять раз больше. Откажись Ричард от выплат, и он бы выдал меня, я думаю, с большим удовольствием. Я получил свой первый урок: никому нельзя доверять, ни на кого нельзя полагаться, достигать того, чего хочешь, нужно своими руками. Я также узнал, что в этом мире всё зависит от сведений, полученных вовремя, и от денег, которыми платят за верность. Без денег у короля не бывает друзей. Многие тогда бежали из Англии и собирались вокруг меня, но я скоро понял, что они не любили меня, а любили те блага и почести, которые вознамерились от меня получить. Я обещал и выполнил обещания. У меня было около двух тысяч солдат и несколько кораблей. Мы высадились в Милфорд-Хейвене. Я поднял знамёна Англии и Уэльса, потому что в Уэльсе была моя родина. Ко мне стекались сторонники. Вскоре я имел тысяч пять. Лорд Стенли поднял восстание и соединился со мной. С Ричардом мы встретились в поле у Босворта. В его рядах началась паника при нашей первой атаке. Ему подвели коня и предложили бежать. Он ответил, что умрёт королём Англии. Он сражался с бешенством и мастерством настоящего воина, пока его не сразил удар топора. Удар пришёлся по голове. Корона свалилась и закатилась в кусты. Тогда я единственный раз и видел его. В тот день, я думаю, он достоин был уважения. Тем временем корону нашли и возложили её на меня. Так я стал королём. Казна была пуста. Англия бедна и слаба».
Генрих пробормотал, просыпаясь ещё раз:
— Бедна и слаба...
Он расслышал, что теперь колокола били на всех колокольнях. Над городом стоял сплошной, стройный звон. В него изредка медленно, мерно, басисто вступал святой Павел и вновь замолкал.
Под этот хор пробуждался весь Лондон.
Генрих тоже проснулся, теперь окончательно, хотя его мысли ещё были во сне, и он недовольно, укоризненно прошептал:
— Беден... беден... и слаб...
Рыжая голова приподнялась у него на груди. Прямо на него блеснули озорные глаза. Анна улыбнулась и возразила:
— Мой повелитель здоров как бык и силён как медведь. Нынешней ночью он меня поразил.
Генрих долго смотрел на неё, не совсем понимая, о чём она говорит. Думал он совсем о другом, а когда понял её, произнёс угрюмо и строго:
— Сына роди.
Она засмеялась:
— А как же? Рожу! Клянусь, что рожу!
Он нахмурился, выпростал руки, отодвинул её и пробурчал:
— Не клянись, но роди.
Она свернулась клубком и стала его щекотать.
Он хлопнул в ладоши.
Дальняя дверь растворилась бесшумно. С поклоном вступил камергер:
— Кромвеля ко мне!
Камергер так же бесшумно исчез. В ту же минуту на его место выступил Кромвель, широкий и крепкий, в чёрном камзоле и в чёрных чулках.
— Что там?
— По-прежнему... Ничего...
— Пойди и скажи ещё раз.
— Ведь говорил... Три года уже...
— Иди!
Кромвель исчез, точно тень.
Генрих потянулся, собираясь вставать.
Анна вынырнула, весёлая, молодая, горячая, провела тонкой рукой по лицу:
— Попробуем, прямо сейчас...
Он с недоумением посмотрел на неё:
— Что?
Она смотрела игриво и тянулась губами к нему:
— Сына родить.
Он рассердился, оттолкнул её от себя:
— Ступай!
Она тотчас вскочила, прошлёпала босыми ногами и скрылась в узенькой дверце, которая вела в её спальню.
Глава вторая
ИСПОЛНЕНИЕ
Они вошли, сурово и молча, гремя железом оружия в проёме тесных дверей, скребя по каменным плитам толстыми гвоздями подкованных башмаков. Томас Мор приподнялся на своём тюфяке, обхватив худые колени руками. В его усталых припухлых глазах мелькнула открытая радость. Они заметили её недоверчиво и удивлённо. Это были солдаты конвоя, одетые просто, тогда как Кромвель был необычайно разряжен. Синее шерстяное трико облегало кроткие крепкие ноги. Камзол фламандского бледно-жёлтого бархата ладно обхватывал ещё не заплывшую талию и не доходил до колен. Серебряная оторочка беспокойно мерцала на рукавах и груди. Золотая крупная цепь свисала с шеи чуть не до самого живота, на котором вздрагивал рыцарский орден. Пышный берет с кокетливо-радужным пёрышком боком сидел на круглой, как шар, голове.
Он понял: у Кромвеля нынче день торжества. По всей видимости, это угрожало ему наихудшим, но зловещая жгучая радость ещё не померкла. Эти люди не приходили к нему, как казалось, давно, надеясь обойтись без него. Должно быть, они высокомерно решили, что ни жизнь, ни смерть его уже не нужна. Мор начинал опасаться, что его навсегда замуруют в этой осклизлой от сырости каменной башне и он станет упрямо, бесплодно размышлять о своём, всё о своём, но уже никогда и ничем не сможет им помешать, пока не исстарится, не иссохнет в полном забвении, не лишится ума. Узник то раздражался, то с обречённым видом сидел у кона.
Неожиданно прервав его размышления, Кромвель выкрикнул торжественным голосом:
— Томас Мор!
Он повеселел от звуков этого ненавистного голоса. Рвущийся, высокий, победный, этот голос обещал что-то важное, может быть, ещё один поворот, так что пленник, обдумавши то, что скажут, сможет снова им помешать. Стало быть, продолжалась борьба. Стало быть, они не обошлись без него. Ему представлялась возможность ещё раз сказать своё слово или хотя бы молчанием сделать что-нибудь, даже отсюда что-то решить.
Голос Кромвеля звенел под каменным сводом:
— Именем короля!
Томас Мор плохо слушал ненасытные эти слова: и без того они были намертво выбиты в памяти. Для чего слушать, для чего повторять? И всё же они вошли, они снова это твердили ему. Может быть, здесь и таился какой-то нечаянный или задуманный смысл? Торопился понять, с какой целью Генрих прислал к нему Томаса Кромвеля, зорко и жадно вглядывался в него. Лицо Кромвеля было грубым и жирным. Самодовольно, повелительно, резко раскрывался плоский, жестокий, решительный рот. С ликованием бегали тёмные пуговки злобных, точно обрывистых глаз, жадно хватая быстрые буквы. Узловатые пальцы цепко держали зыбкий свиток пергамента. По бокам цепенела надёжная стража. Дымили багровые факелы. На длинных древках сверкали широкие топоры. На поясах тяжело обвисали мечи. Бородатый солдат в потемневшей тонкой кольчуге выглядел привычным и простодушным. Хмурое лицо молодого резал от глаза до подбородка ещё розовый шрам. Другой, единственный глаз глядел ненавидяще. Эта ненависть была непонятна. Он ничего плохого не сделал этому драчливому деревенскому парню. Он пытался его защитить. Томас Мор споткнулся на мысли об этом и внезапно отчётливо, слишком внятно расслышал:
— ...влачить по земле через все лондонское Сити в Тайберн, там повесить его так, чтобы он замучился до полусмерти, снять с петли, пока не умер, отрезать половые органы, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности, затем четвертовать и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на лондонском мосту!
